— Но почему же стыдно? — Василий снова, уже в который раз за этот вечер, расслышал в собственном голосе растерянность. — Все ведь живут, работают, и вообще… Ничего такого я не вижу, чтобы стыдно! — сердито выпалил он.
— Потому что ты еще детскими глазами смотришь, — ответил отец. — Это, может, даже и хорошо, лишь бы не затянулось. Ну, а я из детского возраста уже вышел, и обманывать себя мне незачем. А когда я таких, как Ася, в лагерях где-нибудь вижу — в Сибири или в Средней Азии твоей, — мне и вовсе жить не хочется.
— Ты разве в лагерях бываешь? — удивленно пробормотал Василий. — Но почему… И в каких же лагерях? Я думал, ты туда ездишь, где железные дороги строят…
А железные дороги, по-твоему, не лагерь? — жестко бросил отец. — Или их одни добровольцы строят? Зэков побольше будет, и женщин среди них хватает. Через одну такие, как мама твоя была — богемьенки, кабаретьерки… Ну, что теперь о них! Снявши голову, по волосам не плачут.
Непонятно было, о какой голове он говорит и почему называет лагерных женщин волосами этой головы, но переспрашивать Василий не стал. Он был слишком ошеломлен всем услышанным, чтобы задавать какие-то вопросы.
Ему показалось, что в ресторане сидели совсем недолго — наверное, потому что он тяготился всей этой музейной роскошью, — но, когда они с отцом вышли на улицу, сумерки уже стали серыми, смутными. Они всегда такими бывали в мае, потому что вскоре должны были начаться белые ночи.
«Я их в этом году и не увижу, — подумал Василий. — А когда увижу? Может, уже и никогда».
Странно, но, подумав об этом, он не почувствовал даже сожаления. Он любил Ленинград, но любил его не больше, чем любой другой город, и только умом понимал, что Ленинград красивее любого другого города, красивее, пожалуй, даже Москвы. Но с Москвой было связано печальное, мучительное чувство — расставания, вечной разлуки. А с Ленинградом, в котором прошла его юность, таких чувств связано не было, и Ленинград он поэтому покидал легко.
Отец довез его до общежития. Выйдя из машины, он протянул руку для прощания, но Василий не ответил на рукопожатие. Вместо этого он обнял отца — обнял неловко, потому что никогда этого не делал и делать, конечно, не умел, но все-таки крепко.
«Не увидимся больше», — вдруг с какой-то странной и страшной отчетливостью подумал он.
Если бы такая мысль пришла ему в голову всего лишь день назад, вряд ли она вызвала бы в его душе такое смятение, какое вызвала сейчас. Но она вряд ли пришла бы ему в голову день назад — с чего бы, ведь он и так подолгу не виделся с отцом… А теперь он стоял перед ним растерянный и не знал, что сказать и что сделать.
