Как будто Василий спрашивал его, за счастьем ли уехала мама! Да и о том, что отец несчастлив, он знал без его объяснений. А про какие-то объективные обстоятельства он понял не очень. Ну, наверное, отец сделал что-то такое, из-за чего мама не смогла с ним жить. Но его-то почему это коснулось вот так… безжалостно?!
— Зачем ты меня ей не отдал? — мертвым голосом выговорил он.
— Затем, что ты никому там не был нужен, — твердо сказал отец. — Ты вот говоришь, что мне не был нужен. Но ведь здесь все твое, понимаешь? Захотел ты геологом стать — и стал, и кем угодно стал бы. А там — кем бы ты мог стать? Половым в трактире? Ася этого не хотела понимать, а я… Да и я до сих пор не понимаю, правильно ли сделал, — неожиданно закончил он.
— Прости, — помолчав, сказал Василий. — Я не хотел тебя обидеть.
— Обидеть? — усмехнулся отец. — Да меня убить мало. Во всяком случае, убить меня — это было бы милосердное решение.
— Почему? — Василий даже вздрогнул: с таким спокойствием отец это произнес.
— Потому что самому это делать противно, а жить так, как я живу, довольно… нелегко, — снова усмехнулся тот. — Я же ее люблю, Васька, — как что-то само собой разумеющееся, сказал он. — Живая она или нет, а я ее люблю. Поэтому нынешний мой ад, может, даже похлеще, чем тот, что меня после смерти ждет.
— Почему… ад после смерти? — растерянно проговорил Василий. — Ты что, папа?..
Василий никогда не боролся с чужими религиозными заблуждениями, хотя, конечно, был комсомольцем. Еще живя дома, он читал даже старую Библию — просто потому, что это была мамина книжка, — и помнил из нее какие-то разрозненные фразы. Но одно дело не мешать людям заблуждаться, раз они этого хотят, и совсем другое — услышать от собственного отца, разумного человека, такие странные слова про ад…
— Потому что я не надеюсь после смерти с ней встретиться, — все с тем же жутким спокойствием объяснил отец. — Ничем я не заслужил с ней встретиться, а значит, и после смерти все то же будет. Ладно, Васька! — Он легонько стукнул ладонью по столу. — Вон шашлык твой несут, давай поужинаем. Фотографию ты себе оставь. Я ее и без фотографии помню.
Больше он не говорил ни о матери, ни об аде, и Василий больше ни о чем его не расспрашивал. Только в самом конце вечера, уже расплатившись с официантом, Константин Павлович вдруг сказал:
— А вообще-то она была права. Она в двадцать четвертом году уезжала, а тогда ведь всем казалось, что все наконец налаживается, и я тоже думал: ну, страшная была революция, но ведь все революции такие, Французская, что ли, лучше была? Но теперь, думал, все станет по-человечески. А она мне, помню, сказала: «Здесь больше нельзя жить, Костя. Здесь стыдно жить». Так оно и есть: стыдно.
