Но в чем же заключалась «тайна» этого платья? Разумеется, в манере Эльзы носить его. А ведь фасон-то был довольно незамысловат: просто ткань плотно облегала тело, даже шею, видны были только лицо и руки.
Андерсен наклонился над одним из столов, снял стекло со старинной керосиновой лампы времен трех старух. Она стояла на фарфоровой ножке, украшенной бронзовым литьем.
Лампа, зажженная в углу гостиной, отбрасывала световой круг диаметром в два метра. Абажур был оранжевый.
— Извините меня, — сказал Андерсен. — Я не заметил, что все сиденья завалены.
И он разгрузил одно из кресел в стиле ампир от нагроможденных на него книг, которые беспорядочно сложил на ковре. Прямая, стройная и статная, словно изваяние, укутанное в бархат, Эльза курила.
— Ваш брат, мадемуазель, заверил меня, что в ночь с субботы на воскресенье он не слышал ничего необычного. Видимо, у него крепкий сон.
— Очень крепкий, — подтвердила она, выдохнув немного дыма.
— Вы тоже ничего не слышали?
— Что-нибудь необычное? Нет, не слышала.
Она говорила медленно, переводя на французский фразы, предварительно обдуманные на родном языке.
— Мы живем здесь, у самой автострады. Это вы знаете. В ночные часы движение не уменьшается. Всегда с восьми вечера начинается проезд грузовиков, везущих продукты на парижский Центральный рынок. От них много шуму. А по субботам к этому прибавляются туристы, которые на собственных машинах едут к берегам Луары и в леса Солони. Вот и выходит, что поневоле просыпаешься от гула моторов, скрипа тормозов, громких выкриков. И если бы этот дом не оказался так дешев…
— Вы никогда не слышали о некоем Гольдберге?
— Никогда.
А за окнами все еще не наступала полная ночь. Ярко зеленел газон, и, казалось, можно было сосчитать все травинки, каждую в отдельности — настолько отчетливо они выделялись.
Парк, хотя и сильно запущенный, все же полностью сохранял гармонию красок и очертаний и напоминал оперную декорацию. Каждая группа деревьев, каждое отдельное дерево, даже каждая ветвь — все здесь было на своем, точно рассчитанном месте. Далекий горизонт за просторными полями и крыша одиноко стоящей фермы довершали эту своеобразную пейзажную симфонию, столь характерную для Иль-де-Франса[3] и так хорошо знакомую Мегрэ.
Но тут, в гостиной, с ее старинной мебелью и корешками иностранных книг, где произносились непонятные слова, он чувствовал себя непривычно. И вдобавок эти датчане — брат и сестра, в особенности сестра, вносящая во всю ситуацию какую-то диссонирующую нотку…
