— Ну, хватит, хватит… — с нерешительной улыбкой сказала мать.
Мужик глухо захохотал под маской:
— Здоровый пацан — волка боится! Пускай мужиком растет! У-у! — он снова выставил руки. Олежка зажмурился, отчаянно отбиваясь от волчьих лап…
…проводница последний раз тряхнула его за плечо:
— Дома доспишь, солдат!
В проходе уже стояли с чемоданами, за окном в сером утреннем свете плыли дома.
Иванов вышел на перрон и в толпе двинулся к вокзалу, уступая дорогу носильщикам с грохочущими железными тележками.
Он наугад шагал по арбатским переулкам, еще не проснувшимся, серым, малолюдным. У подъездов, двумя колесами на тротуаре, стояли вереницы машин. Шумно дыша, пробежал жилистый старик в красных спортивных трусах и кепке с длинным козырьком.
Иванов долго звонил в дверь в старом темном подъезде с крутыми пролетами. Наконец в квартире послышались легкие шаги.
— Кто там?
— Свои.
Дверь чуть приоткрылась на цепочке, Алла стояла босиком, придерживая на груди халат.
— Не узнаешь, что ли?
— Олежка! Ты?
— Войти можно?
— Вернулся! — Алла открыла дверь, обхватила его за шею. — Что ж ты телеграмму не дал?
— Не успел, — Иванов безучастно смотрел ей за спину.
— Позвонил бы хоть с вокзала… — Алла отстранилась, быстро жадно разглядывая брата. — Постой, да ты седой совсем!
— Не совсем. Чуть-чуть.
— Олежка! Господи, как я рада! Ну что ты неживой какой-то! Я думала, вы толпой нагрянете, с песнями… Да ну тебя! Как с похорон. Ты никогда радоваться не умел, улыбки не выдавишь… Ладно, ты мойся, а я пока соображу чего-нибудь.
Она пустила воду в ванной. Иванов бросил вещмешок в угол, повесил китель рядом с куртками сестры, заглянул в огромную — в два окна — кухню.
— Снимаешь?
— Нет. Это моя квартира.
— Быстро дали. От «Интуриста»?
— Ага. От «Интуриста».
— Замуж не вышла еще?
— Куда торопиться? Первый раз в своем доме живу, — Алла появилась из комнаты, сладко, хищно потянулась. — Мой дом! Никого не хочу! Одна буду жить!
В ванной во всю высоту двери было вмонтировано зеркало. И снова, как в поезде — лицо, Иванов со спокойным удивлением разглядывал свое тело, скелет, обтянутый темной стариковской кожей. На костях, кажется, не осталось мускулов, кисти рук были непомерно широки…
…— Были б кости целы, а мясо нарастет, — сказал врач. — Одевайся, — он отошел к столу. — Через десять лет будешь бегать трусцой, чтобы спасти талию. Больше ешь, не переохлаждайся… — он стал заполнять историю болезни.
Иванов медленно натягивал больничную пижаму.
