Он снял коня Смерти.
Он вспомнил землю и улыбнулся. Его новая, непобедимая мудрость была мудростью потому, что в ней не было ничего скованного. В ней были вдохновение, порыв, боль сердца, неосознанная приверженность к одному и отвращение к другому. Жаль, что поздно, поздно пришла к нему мудрость. Но он подумал, что как Смерть вот сейчас не в силах одолеть его, так никогда не одолеет его живых братьев великое королевство, которым правил рогатый его радением Цикмун. Никогда, даже с помощью подлюг вроде несвижского Радзивилла, старобинского Слуцкого или разных там Свирских да Хадкевичей. Потому что все они поступали "как следует".
— Мат! — сказал он.
Смерть безмолвствовала. Потом подняла на него глазницы.
— Непостижимо, — сказала она, не разжимая зубов. — С той самой минуты, когда я зевнула ладью…
— Ты зевнула ее раньше, — сказал Выливаха. — Еще на море.
— Победил… Что же, меня утешает то, что это последняя твоя победа. Что ты — первый, но ты и последний.
— И то правда, — сказал Гервасий и встал. — Хотя… Кто знает… Нонеча пошли такие дети. И потом — о чем мне сожалеть, когда я смог невозможное, когда я исчезну — победителем?
— Попрощайся с ними, — сказала Смерть.
— Ничего, хлопцы, — сказал Выливаха. — Встретимся на кожемякином шестке, как сказал наш добрый король московскому царю.
— А я? — сказала Березка.
— Шуми подольше, — сказал Выливаха. — Постарайся там насчет детей и за меня… Живи счастливо, маленькая.
И он, прямой, двинулся к двери, куда уже опускался паук.
— Гервасий, — услышал он за собою.
Странно, он шел спиной к ней и одновременно мог поклясться, что видит ее глаза и понимает, понимает то, что живет в этих глазах. Но он шел.
Арахна поджала брюхо, готовясь к броску.
— Пани! Пани! Пусть он подождет, я не хочу!
— Чего ты не хочешь?
— Я не хочу… на землю.
— Так иди за ним.
— Спасибо… Спасибо вам, пани Смерть.
— Иди, девка.
Выливаха едва успел оттолкнуть девушку от паутины.
— Больно ты знаешь жизнь, глупенькая… Назад!
— Я и не знала ее… До самой ладьи… — Она глядела на него, как на бога. — Так что мне в том незнании?
— Глупая, глупая, — с болью сказал он. — Ты и не знаешь, кто я. Брехун, пьянчуга, бабник, безбожник, еретик, преступник, обжора, пугало всех добрых людей.
— Все равно. Только… перед тем как пойдешь… поцелуй, пожалуйста, меня.
И вдруг Полочанин грохнул шахматной доской о каменные плиты.
— Ты, — сказал он Смерти. — Это уже слишком. Или убивай сразу и вместе со мной, или отпусти.
