— …Главное, чтобы личное с общественным в ладу, душа в душу, — нашептывала Зина электрику. — Тогда и в доме мир и на работе почет.
— А если я не хочу почета? Если он мне до феньки, во! — Он провел рукой повыше подвижного кадыка. — Если я одного личного желаю!
Зина ответила смешком, будто он скромно пошутил с намеком на греховное. Сказала едва слышно:
— Кто же не хочет личного!..
— Муравей! — И это у электрика заготовлено, отрепетировано: муравей у него за все ответчик — дурачок, трудяга, служивый, добровольный каторжник, тюремный сиделец, и расшибись в пух и прах. — Там у них в куче об личном и не думай. Ни один своей-то не найдет: все на одно лицо…
Зинаида шлепнула Николая по плечу, игриво наказывая его за такие слова, и сказала томно:
— Человек не муравей… а женщина особенно.
— Верно: ее и ночью не спутаешь с мужиком. — Теперь он получил подзатыльник, дружеский и скрытый, чтобы Сергей не заметил. — А есть насекомые, те по запаху узнают.
Зина промолчала было: были бы без Сергея в машине, другое дело, а так нет, у них горе, надо о серьезном говорить.
— После войны в колхозе как трудно было: об личном никто не думал, — нашлась Зина. — Мать на ферме пропадала, отец живой вернулся. Пятеро только пришло, кто без руки, без ноги, а он целый весь. Надеялся дома душой отойти, а что вышло? Все для дела, для людей, а для него — ничего.
— А если, к примеру, я не хочу в колхоз, если он мне во! — Николай находил красоту и удаль в повторах.
— Как это?
— Дай мне землю, а я на ней розы буду сажать! Розы нужны? А? Или пруд выкопаю, карася разведу для населения?
— Так земля ж колхозная, у нас единоличников нет.
— Начальство, а не знаешь, — обрадовался Николай. — Есть и единоличники у нас — все у нас есть… Доля процента, а есть. Верно, Серега, говорю, есть единоличники?
— В районе побреюсь. — Сергей знал, чем их позлить. — Станешь у парикмахерской. Не ехать же на свадьбу небритым.
— Может, и в баньку сходишь? — мрачно сказал Николай и спросил осторожно: — Это чья же свадьба?
— Евдокии! — вырвалась Зина.
— Сестра, что ли?
— Мать! Мать!
— Ну, семейка! — не верил Николай. — Ну, даете!
Зимой Зина допекла брата, он и поехал в село смотреть рябого. Не верила, что тот укатил с Арыси чистый, хотя при нем и паспорт и трудовая книжка. Чтобы человек бросил верное дело и дом, и подался в село, на постой к отставному шорнику, и согласился сторожить колхозный сад, что ни ночь обходить его на протезе с берданкой за спиной, — и все без умысла, без расчета стать хозяином своей избы, — в такое Зина не верила. Сторожить стал с конца июня, когда поспела белая, со стоном коловшаяся на зубах папировка, и к даровому яблоку не стал никого допускать. Зине не дал кошелку набрать; это ладно, у них вражда, давняя, молчаливая вражда, — но он и агронома спровадил. Зина жаловалась: она только проверить хотела злыдня, у самой сад, не знает, как управиться; папировки, правда, нет, и разве она не заслужила, — в сельсовете день и ночь о людях думает, а в колхозе яблок не заслужила?
