Набегавшись по городским причалам,
Обед лениво травит, как питон.
Залитый солнечным соленым светом,
Идет базарным рядом человек.
Стучит он палкой по белесым плитам.
У человека очи мудреца,
Язвительно-печальная усмешка,
И, чтобы скрыть ее от торгашей,
Он низко шляпу на лицо надвинул.
Он ходит целый день. Идет в трущобы,
В богатые кварталы, в лавки, в гавань.
Оттенки красок, лица и улыбки —
Все остается в памяти его.
И лишь порой возле богатой лавки,
В шинке на бочке, на гулянке шумной
Он позволяет векам опуститься,
Он позволяет отдохнуть глазам.
Не надо. Не мешайте. Погодите.
Он бредит. И когда глаза откроет, —
Мелькнет в зрачках такой тяжелый отблеск,
Что вряд ли своему врагу желал бы.
Мужицкий Брейгель бредит милым краем
На улице меж лавок и обжор.
О лавки, лавки! Вы душа отчизны.
Висят на прутьях заржавевших туши.
Багрянец мяса вкусно оттеняют
Янтарный жир и сахарная кость.
Индеек ряд в бумажных панталонах.
Телята взращены здесь без воды,
На теплом молоке. И груши бедер,
Что пахнут горько еленцовым дымом
И чесноком. А в ваннах ледяных
Блаженно кабаны вдруг отдыхают,
Для холодца.
И вся твоя отчизна
Похожа на такого кабана.
Прилавки с рыбой влажно пахнут морем.
Копченый угорь тает на жаре.
И красные огромные омары
Гурманов с нетерпеньем ожидают.
И льются ртутным серебром в корыта
Трепещущие струи из сельдей.
А там желтеет свежим маслом репа,
Вот огурцы, брюссельская капуста,
Редис, как роза, с белоснежной попкой
И с каплями на листьях ситовидных.
А помидоры с влагою горячей
От десен солнцем брызгаются в глотки.
И это все, наваленное кучей,
Обрызганное солнцем и водою,
Поет, и радуется, и звенит.
Край сыт обильно, как пастух на Юрья:
Из разных стран приносят корабли
Корицы запах островов далеких,
Гвоздику, черный и душистый перец —
Он трепетно желудки сокращает.
Иначе мяса, дичи, всякой рыбы
Страна бы не могла переварить.
Мужицкий Брейгель вновь идет на площадь,
Садится и в руке альбом сжимает.
Он видит тучных бюргеров за пивом,
Слепого, нежно гладящего скрипку,
Столы — кряхтят натужно от жратвы,
Наставленной на них.
А на крылечке
Стоит шинкарка и глядит на площадь,
На полные столы и на гуляк.
Отдайся ей.
Да только помолившись,
Чтобы живой хоть душу отпустили
Объятья страшных белоснежных рук.
Так, подбоченившись, она стоит,
И ноги, как окорока, все топчут
Сдается, не крыльцо, а государство.
А впрочем, таких женщин здесь и любят.
Вот мельник плавно из толпы выходит.
Перед шинкаркою ногою дрыгнул
И пригласил ее с собой на танец.
Пол гнется под слоновьею походкой.
