Прапорщик достал руку из-за спины, размахнулся, но не ударил (слишком много свидетелей):
— Ты у меня в горы вместо ишака пойдешь! Возьмешь коробку с консервами и мешок с хлебом.
Прапорщик круто развернулся на носках и зашагал прочь. Толпа загудела — коррида кончилась неудачно.
Шафаров поманил Митю пальцем и, когда тот подошел, сказал, ритмично ударяя Мите кулаком в грудь:
— Ты, Шлем, запомни, этот «кусок» тебе чужой. В следующий раз посылай его подальше, а то будешь до самой смерти, как ишак, мешки таскать.
— Я пока еще молодой, всего не просекаю.
— А ты запомни одну простую истину: молодым ты сам себя делаешь, потому что выполняешь все, что ни попросят, — Шафаров посильней ударил в грудь. — Давай нагружайся, осел!
На гору они поднялись, когда стало темнеть. Несмотря на усталость и неприятный случай с прапором, Митя был рад, что сходил на броню, повидался с Вовкой.
Для дедушек суп пришлось разогревать в цинке. Сам Митя поужинал банкой рыбных консервов и завалился спать. Им с Герой надо было стоять вторую половину ночи.
Потянулись тоскливые, однообразные дни. Разомлевшие от жары старички лежали в своих укреплениях, обливаясь потом, под натянутыми сверху плащ-палатками, а молодые, как сонные мухи, ползали за водой к реке или отсыпались после ночного караула, забившись в расщелины.
Каждый день в бронегруппу уходило человек тридцать во главе с офицером или прапорщиком. Митя им завидовал, его очередь никак не подходила, и он маялся от безделья и жары. Укрепления были выложены толщиной в пять камней, все разговоры о дембеле, о гражданке, о бабах переговорены, и ему казалось, что он знает Мельника и Геру очень давно, чуть ли не с детского сада, знает все их привычки, недостатки, круг друзей, подружек. Их судьбы походили друг на друга как две капли воды, их жизни копировались, как газетный тираж. Да и жизни-то, судьбы еще не было, все только начиналось.
С каждым днем жилой склон горы все больше покрывался пустыми консервными банками, козлиными головами, потрохами и испражнениями. Все это нестерпимо воняло, и, когда Мите приходилось спускаться за водой, он старался дышать пореже.
На пятые сутки существование на горе стало совершенно бессмысленным и невыносимым. Ночью, правда, случилось маленькое происшествие: заснувший на посту чижик из комендантского взвода принял мирно пасущихся ишаков за душманов и выпустил по ним целый рожок. Сам полкач пообещал этому чижику «сладкую жизнь» за ложную тревогу, поднятую прямо над ухом. А утром поступил приказ сниматься с горы и идти на бронегруппу в Анаву, а оттуда с «броней» продвигаться вдоль реки в глубь ущелья.
