Охотник, птицелов, рыбак манил обманом[51] Зовущей самкою, удилищем, капканом
В траву, силок и сеть, на острие и клей
Доверчивую дичь и рыбу и зверей.
И вот приходит день, день мрачный наступает,
И судьбы на него, нахмуря бровь, взирают.
Отмечен трауром, безумия предел.
Который в ночь войти, вернуться вспять хотел,
День среди наших дней, с печатью приговора,
Отмечен красным он, краснеет от позора.
Заря хотела б встать, заря, чей смуглый цвет
Когда-то открывал блаженный райский свет;
Когда сквозь золото малиновые розы
Вдруг вспыхнут, знали мы: вот ветер или грозы,
Заря, которой смерть дает мощь и убор:
Жаровни адовы и пышущий костер.
Принцессы прочь спешат от ложа, из алькова.
Им страшно, но не жаль виденья гробового:
Зарубленных людей, которых день в крови
Послал за жизнию в гнездо сей лжелюбви,
Твой, Либитина[52], цвет, это твои владенья. Зубцы капканов ржой разъела кровь оленья
То ложе — западня, не ложе — гроб и кровь,
Так Смерти факел свой передает Любовь.
. . . . . . . . . . . . . . .
А Сена[53] гнусная бьет, бьет в свои ограды И века нашего несет глухие яды.
В ней не вода, а кровь, свернулась в ней волна
И под ударами лежит обагрена
Телами; первые топить здесь начинают.
Но их самих туда ж последними швыряют.
Свидетели убийств, гранит и волн раскат
Обсудят меж собой, кто прав, кто виноват.
Мост, что когда-то был торговых дел оплотом.
Теперь гражданских бурь стал скорбным эшафотом.
Четыре палача! их лица — срамота,
На них часть мерзости и ужаса мостá.
Твоя добыча, мост[54], четыре сотни трупов. Лувр![55] Сена хочет срыть гранит твоих уступов. А роковая ночь взалкала восемьсот,
В толпу преступников невинного ведет.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Пока по городу шла мерзкая работа,
