сырость» в саду в это время. Но на страже рядом с ней был ее сын Федерико, железнодорожный инженер, который голосом не менее громким (однако совершенно бесстрастным тоном, так мой отец говорил иногда, когда в смешанном обществе хотел поговорить исключительно с кем-нибудь из членов семьи) успокоил ее. Он сказал ей, чтобы она «callada», то есть помолчала, разве она не видит, что у них «musafir»?
Я наклонился к Миколь и сказал на ухо:
— Мы не говорим «callada», мы говорим «sciadok». А «musafir» что значит?
— Гость, — шепнула она в ответ. — Только гой.
И она засмеялась, прикрывая рот рукой и подмигивая, совсем как в 1929 году.
Позднее, когда партия окончилась, и новички Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо были в свою очередь представлены, я оказался с глазу на глаз с профессором Эрманно. В парке день, как всегда, угасал, растворяясь в смутной молочной пелене. Я удалился на десяток шагов. За спиной я слышал голос Миколь, звучавший громче всех остальных. Кто знает, к кому она теперь прицепилась и почему.
Я смотрел на стену Ангелов, еще освещенную солнцем.
«Это был час, когда желания обращаются…» — продекламировал иронический, тихий голос рядом со мной.
Я удивленно обернулся. Профессор Эрманно добродушно улыбался мне, довольный тем, что застал врасплох. Он осторожно взял меня под руку, и мы потихоньку, время от времени останавливаясь, прошлись вокруг корта. От всех остальных нас отгораживала металлическая сетка, натянутая вокруг площадки. И все же в последний момент, чтобы не оказаться прямо в кругу родных и друзей, мы повернули назад. Вперед и назад: мы прошлись так несколько раз. Темнота сгущалась. Мы беседовали, вернее сказать, говорил почти все время он, профессор.
Сначала он спросил меня, как мне нравится корт, действительно ли он кажется мне неудобным. Миколь уже все решила: она утверждает, что его нужно полностью переделать в соответствии с современными требованиями. Но он еще сомневается: может быть, его «дорогой ураган», как всегда, преувеличивает, может быть, нет необходимости все перестраивать, как она утверждает.
— Как бы то ни было, — добавил он, — не нужно обольщаться, через несколько дней все равно пойдут дожди. Лучше отложить это мероприятие до будущего года, как ты думаешь?
Потом он спросил меня, чем я занимаюсь, чем собираюсь заниматься в ближайшем будущем. И как поживают мои родители.
Когда он спрашивал меня о папе, я заметил две вещи: прежде всего, он хотел говорить мне «ты», и правда, через несколько шагов он вдруг остановился и спросил меня, не буду ли я возражать, на что я тотчас ответил, искренне и с жаром, что это мне только приятно, чтобы он ни в коем случае не говорил мне «вы», а то я обижусь. И второе: интерес и уважение, которые звучали в его голосе и отражались на лице, когда он спрашивал о здоровье моего отца (главным образом, в его глазах: стекла очков, увеличивая их, подчеркивали серьезность и мягкость их выражения), не были ни преувеличенными, ни лицемерными. Он попросил передать ему привет и его восхищение: с тех пор как папа стал по поручению общины заниматься благоустройством нашего кладбища, там посадили множество деревьев. Да, кстати, может быть, нужны сосны? Ливанские кедры? Ели? Плакучие ивы? Пусть бы я спросил у папы. Если нужны (теперь с теми возможностями, которыми располагает современное сельское хозяйство, можно шутя пересадить взрослые деревья), то он будет счастлив предоставить любое нужное количество. Какая прекрасная мысль! Заросшее красивыми раскидистыми деревьями наше кладбище сможет сравниться с кладбищем Святого Николая на Лидо в Венеции.
