В бешенстве Бирон поднял его ударом ноги. Шут вскочил, заворчав, как собака.
– Где русский? – закричал Бирон.
Авессалом, только притворявшийся спящим, злобно взглянул на него и ответил:
– Ты же сам выгнал меня отсюда. Я боялся войти. Почем я знаю, где он!
Бирон грубо выругался. Не было сомнений, что капитан бежал. Ему оставалось только доложить об этом императрице.
– Ну и отлично, – сказала Анна. – Теперь у нас руки развязаны. Дай ему Бог, добраться скорее до Москвы. Там мы вызволим его.
Бирон, взбешенный в душе, молча наклонил голову. Он предпочел бы, чтобы Сумароков был выдан здесь же. Решившись не прятаться от посольства Верховного совета, он готов был каким угодно унижением или низостью купить расположение своих врагов и тем предотвратить возможную опасность.
Зимний день погас.
Анна приказала ярко осветить дворец. На дворе и у ворот загорелись масляные фонари, Анна стояла у окна и с тревогой и грустью смотрела на загорающиеся звезды; Вспомнилось ей ее темное детство, дворец царицы Прасковьи, с дурами, шутами и скоморохами… жизнь нелепая, странная, с церковными службами, постами и ассамблеями, юродивыми, монахинями и театральными игрищами… Ярче всех вставал в ее памяти образ наиболее чтимого при дворе ее матери юродивого Тихона Архипыча, грязного, лохматого, грубого, предсказывавшего ей то монастырь, то трон… До сих пор звучит в ее ушах голос Тихона, когда, бывало, он, встречаясь с нею, вместо приветствия кричал нараспев: «Дон, дон, дон! Царь Иван Васильевич!»
В этом постоянном возгласе юродивого, казалось, было предсказание короны. А монастырь!..
Анна вздрогнула. Не стоит ли она теперь на роковом распутье? Разве не могут ей вместо короны предложить монастырь, если она не согласится на все требования ненавистных людей, захвативших сейчас власть в свои руки? Темная жизнь, полная унижений, сменится ли иной – светлой, свободной? Перестанет ли она вечно чувствовать над собою чужую, унижающую ее волю?
Все обиды, все унижения, все неоправданные надежды сердца – в эти минуты сливались в душе Анны в чувство мстительной злобы к тем, кто и теперь опять хотел сделать ее игрушкой в своих руках.
При мысли о Василии Лукиче, в свое время так легко и пренебрежительно игравшем ее сердцем, нехорошая улыбка пробежала по губам Анны.
Низко над горизонтом ярко горела вечерняя звезда.
«Вот моя звезда, – подумала Анна. – Она предвещает трон и власть, а не темную келью…»
– Едут, едут, – раздался тревожный шепот Бирона, вбежавшего в комнату.
