Трагическая минута | страница 3
II
Матроско, как всякий порядочный кот, ловил мышей и крыс. Я не думаю, чтобы у него, как утверждают некоторые философы, была врожденная склонность к этому занятию. Мать научила его ловить мышей и крыс в ту раннюю пору его жизни, когда он только что «вступил в свет», то есть когда выполз с места своей родины, из-под печки, и стал бродить по щелеватому кухонному полу. Мать сначала приносила ему мертвых мышек, а потом стала давать ему наглядные уроки, которые, разумеется, не прошли бесследно: при нем она подкарауливала мышей, спрятавшись за каким-нибудь лукошком, и терпеливо, затая дыхание, выжидала удобного момента, затем стремглав бросалась на свою добычу и хватала ее. С течением времени Матроско и сам попробовал свои силы на охотничьем поприще. Впрочем, особенных подвигов он по этой части не совершал, потому что почти всегда был сыт по горло.
У Матроски было странное обыкновение – тащить домой свою добычу, где бы он ни поймал ее. Из-за этого у нас бывало много шуму. Тетушкина ключница-старушка и сестра моя очень боялись мышей и, завидев Матроску с его добычей, поднимали страшный гвалт.
– Ай-ай! Батюшки-светы! – кричали они. – Матроска мышь несет! Возьмите, возьмите его скорее!..
Матроску хватали и с его запрещенным товаром высаживали в сад или на двор. А он, между тем, глухо урчал, вероятно, воображая, что хотят отнять у него добычу. В следующий раз, как ни в чем не бывало, он опять с мышью тащился в столовую, несмотря на внушаемые им ужас и отвращение, и опять его торжественно изгоняли вон…
Ловил он также в саду птичек, когда те бывали слишком беспечны и слетали на нижние ветви кустов. Но благодаря его привычке – тащить домой свою добычу, – мне не раз удавалось живьем освобождать птичек из его когтей. Если же птички не попадались ему в лапы и, заметив происки своего серого неприятеля, щебеча летали над ним, тогда Матроско с самым меланхолическим видом бродил по саду, в тени деревьев и кустов, как-то необыкновенно жалобно мурлыча и посматривая по верхам. Он казался в те минуты обиженным и словно жаловался на птичек. А птички как будто подтрунивали над ним, с громким щебетом и писком налетали на него, носились за ним по пятам, перепархивая с дерева на дерево, с кустика на кустик, и, очевидно, отводя его от своих гнезд. Они иногда доводили Матроску до того, что тот, наконец, печально опустив хвост, удалялся на балкон и с горя заваливался спать.
Иногда – тоже, должно быть, с горя – бросался он на куричьих цыплят. Но если птичница замечала его проделку, тогда Матроске за его смелость приходилось платиться собственными боками. Вообще, два-три цыпленка, съеденные им, чрезвычайно повредили его репутации и навлекли на него массу более или менее чувствительных неприятностей. Пропадет ли как-нибудь цыпленок, унесет ли его ворона или ястреб, закусит ли его сдуру чужая собачонка, случайно забежавшая на двор, каждый раз темные подозрения падали на Матроску, хотя он в сущности ни душой, ни телом не был виноват в пропаже цыпленка. Даже тетушка в таких случаях бывала к нему несправедлива.