Мордовцев слушал Бахарева, невысокого плотного человека в куцей даже для его роста шинели, смотрел в сторону, на близкие заснеженные бугры Калитвы, и глаза командующего темнели с каждой минутой, наливались яростью. Он снял папаху, обнажил голову над трупами боевых товарищей — привезли Гусева и Васильченко, их трудно было узнать…
— Что ж ты так, Николай Гаврилович?! А?
Мордовцев сказал эти слова с гневом и болью, горестно покачал головой. Холодный ветер трепал мягкие его темные волосы, отбрасывал полы шинели. Мела поземка, снежная крупа прибивалась к босым ногам убитых.
Поснимали шапки, папахи и остальные члены штаба, красноармейцы отряда прикрытия.
— Обидно! — вырвалось невольно у Алексеевского. — Так глупо погибнуть!.. Ладно бы в бою…
Мордовцев вздохнул, надел папаху, вытер ладонью глаза — уж больно злой ветер, черт! Слезу вышибает! Губы его сурово сжались.
— Бахарев! И ты, Розен, — распорядился Мордовцев минуту спустя, обращаясь ко второму сотруднику губчека, оперуполномоченному. — Руденко этого — найти! Заманить, выкрасть — как хотите, ваше дело. И под трибунал его. К расстрелу!
— Постараемся найти, — неуверенно сказал оперуполномоченный. — Дело непростое, Федор Михайлович.
— Постарайся, — жестко повторил командующий.
Громыхнуло вдали орудие, все повернулись на звук выстрела, ждали. Бахнуло еще раз.
— Из наших пушек бьют, сволочи, — Бахарев, отвернувшись от ветра, закуривал.
Мордовцев натягивал на красные руки перчатки, морщился.
— То-то и оно, — сказал он. — Позор!
Он пошел к ожидавшей поодаль бричке, жестом позвал с собою Алексеевского. Занес уже ногу на подножку, окликнул коменданта губчека:
— Бахарев!
— Я!
Тот подбежал, вытянулся.
— Выбери хорошее место для братской могилы, Бахарев… И похороните красноармейцев с почестями, как полагается.
— Есть!
— Терновку… сжечь! Всю, до единого двора. Вся слобода участвовала в резне, всю ее — под огонь!.. Поехали, Хоменко!
Бричка дернулась, покатила.
— Стоит ли так жестоко, Федор Михайлович? — спросил Алексеевский, безуспешно кутаясь в воротник шинели. Ветер дул в лицо, ехать так до самой Россоши… Бр-р-р…
Мордовцев резко повернулся к чрезвычкому.
— Ты им э т о можешь простить, Николай Евгеньевич?! — Глаза командующего в упор смотрели на Алексеевского. — Сонных, в каждом дворе! А?
— Командование отряда допустило непростительное легкомыслие, надо было усилить наружные посты, не терять бдительности.
— Все это так, согласен. И Гусев, и Сомнедзе, и Васильченко заплатили за свое легкомыслие жизнью. Но кто поднял руку на Красную Армию? И с кем пошли терновцы? Ты задал себе этот вопрос, комиссар?
