Ему вдруг вспомнилась Юля, нынешняя Гурина жена, — отвратительно самодовольная девка, неглупая, но не особо маскирующая уверенность в безнадежной интеллектуальной неполноценности абсолютно любого собеседника. Если Леня еще удостаивался временами ледяного молчаливого «ну, погоди!», то при общении с посторонними с лица ее не сходила эдакая улыбочка Моны Лизы, гримаска благосклонного любопытства: давай, дескать, посмотрим, дурашка, что еще ты тут отколешь… Кирилл и сквозь выпитое понимал, что в отношении Жени он, скорее всего, несправедлив, что ее высокомерие им почти наверняка выдумано, — но не мог заглушить сигналы отросшего у него в последние годы органа чувств, реагирующего на элитку.
Он ненавидел это слово с тех пор, как из него вытрясли последний смысл и прилепили ярлычком «VIP» на раздутых понтами жлобов, но про себя именовал так, за неимением лучшего определения, вовсе не их (с ними Кирилл, слава богу, не соприкасался никак), а самых разных людей, объединенных для него ощущением, что людям этим в жизни удобно. Таких он помимо собственного желания отлично насобачился распознавать вокруг: в рублевских оппозиционершах, в софт-панк певицах, выступающих на закрытых вечеринках, в трезвых умниках, работающих на Славика Урюпина… Тут была не неприязнь — а, скорее, чувство своей собственной неуместности. То ли в компании тех, кто лучше, свободней, успешней взаимодействует с реальностью… то ли в самой этой реальности, с некоторых пор кажущейся Кириллу резинкой, с какой прыгают с моста — разве что упруго дергающей его снова и снова, с глумливой неотвратимостью не вверх, а вниз, в осточертевший статус-кво бедности и невостребованности («статус-чмо», по Юркиному выражению). Кирилл всегда терпеть не мог типаж «подпольного человека» и, начиная замечать его черты за собой, раздражался еще больше.
Он волей-неволей видел себя Жениными глазами: с красной от алкоголя рожей, с наполненным втихаря стаканом, с ободранными носом и щекой, с пластырем на скуле — и словно чтоб подтвердить эту их ментальную связь, она невозмутимо поинтересовалась, нарушая, наконец, молчание:
— Кто это тебя так?
— Жизнь, — угрюмо ответил Кирилл и отвел взгляд.
…А дальше все покатилось с ускорением: он опять что-то говорил, рассказывал, уже не удивляясь Жениному интересу к его малозанимательной персоне, и пару раз еще подлил из фляжки себе в стакан; потом они стояли на улице, недалеко от входа, Женя курила, слала эсэмэски, а Кирилл смотрел на расчерченное проводами небо, интенсивно, напряженно синее, на светлые призраки облаков, вдыхал обманчиво-трезвящий, по-осеннему уже прохладный воздух, ощущая в себе ту пробирающую до дна, до кончиков пальцев щекотную зыбкость, что ощущалась им чем дальше, тем реже, и теперь почти всегда — под хорошим градусом. Теперь казалось, что когда-то отчаянно, до отчаяния давно она была его нормальным состоянием — но Кирилл уже не был уверен, не аберрация ли это памяти…
