— Ты прав, — подтвердил Манап. — Фамилии другие придумаем. Пытать будут — молчите. Долго здесь не пробудем. Пограничники потребуют вернуть нас.
Комотрядовцы сидели в углу большого сарая-сенника на голом холодном полу и подбадривали себя разговорами.
— Не те годы сейчас, чтобы басмачи страх наводили.
— А кто главарь у них?
— Новый какой-то. Старых я всех знаю, — ответил на этот вопрос Кочукбаев. — Ни с одним из них не приходилось встречаться. Может, из тех, что из Киргизии через наши места прорвались.
— Видно, из Киргизии, — согласился Сандыбаев. — Многих тогда побили, но многие и ушли. Подняли голову. Ну ничего, придет им конец.
— Вначале с нами покончат, — проговорил кто-то совсем тихо.
— Не посмеют. Мы советские люди. Нас защитит страна! — возбужденно заговорил Манап. Черные глаза его блестели даже в полутьме, окружавшей их, рука рубила воздух в такт словам. — Мы не скот!
В это время заскрипели ржавые дверные петли.
— Выходи по одному. Ты! — вошедший указал пальцем на Манапа. — Побыстрей шевелись.
Кочукбаева подвели к группе людей, сидевших возле юрты на разостланной кошме и пивших кумыс.
— Пограничник?! — спросил его толстый мужчина и отхлебнул из большой деревянной чашки глоток кумыса.
У Манапа спазма перехватила горло — ему хотелось пить, глотнуть хотя бы один глоток душистого кумысу, но он скрыл от взглядов сидящих это желание. В толстом человеке он узнал того басмача, на которого кинулся в лесу с топором. «Главарь», — определил он. Кочукбаев обвел всех сидящих взглядом — знакомых лиц не было.
— Нет. Я — крестьянин, — Манап отвечал спокойно, стоял прямо и смотрел в глаза спрашивающему.
— Почему в солдатской форме?!
Кочукбаев стал объяснять, что они нанялись заготовлять дрова и лес пограничникам и что те дали им одежду, хорошо кормят и хорошо платят.
— Врешь, желтая собака! — крикнул главарь, потом спокойно, с усмешкой обратился к сидящему рядом горбоносому басмачу: — Развяжи ему язык, Абдулла.
Бич просвистел в воздухе и больно врезался в спину.
— Говори!
— Я сказал правду.
Снова удар бича, снова вопрос. Били, пока Манап не упал. Тогда его оттащили в сарай и пригласили «на беседу с аксакалами» другого комотрядовца. До вечера «побеседовали» со всеми. У всех были коричневые рубцы на спинах. Все молчали, думали. Только редко кто-либо бросит одно, другое слово, обзовет басмачей шакалами, вздохнет по поводу медлительности пограничников, и снова — молчание.
Ночью их не трогали. А утром, как только солнце осветило одну грань Хан-Тенгри, двери сарая с жалобным скрипом открылись вновь.
