Диктатор - Анатолий Тимофеевич Марченко

На Курский вокзал Андрей Грач пришел пешком. Не только потому, что вокзал был совсем рядом с его Лялиным переулком, но главное потому, что не мог и не хотел отвлекаться от радостных и тревожных дум. Сейчас у него не было ни малейшего желания взять извозчика или поехать на трамвае: предчувствие неожиданного, изумляющего своей неправдоподобностью события, которое не иначе как по воле провидения внезапно обрушилось на него, можно было испытать во всей его потрясающей полноте, лишь оставаясь в одиночестве, насколько это было возможно в уже проснувшейся и потому шумной, разноголосой и бестолковой Москве.

Чудо свершилось, оно не могло не свершиться!

Телеграмма была короткой: «ПРИЕЗЖАЮ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ЛЮБЛЮ ЛАРИСА». И, естественно, номер поезда и вагона.

Вот уже десять лет, показавшихся ему такими долгими, будто прошла целая жизнь, и такими холодными, каким выдалось это морозное и метельное декабрьское утро, он изо дня в день, то погружаясь в воспоминания, то на какое-то время освобождаясь от них, уверял себя в том, что Лариса, вопреки, казалось бы, неопровержимым фактам и даже свидетельствам очевидцев, не погибла. Взрывная, веселая, часто сумасбродная, умеющая переплавлять тоску в радость, а порой и наоборот, не могла погибнуть она, Лариса Казинская, его первая любовь.

Даже Миша Тухачевский, в армии которого они воевали в памятном восемнадцатом, после того как Лариса в бою за Симбирск попала в плен к белякам, потерял надежду на ее спасение. Юный командарм тоже был влюблен в красавицу Ларису, да и как было в нее не влюбиться! Но воля у Миши, наверное, была сильнее, чем у него, Андрея, иначе не женился бы он так скоро, а тоже ждал бы чуда. Впрочем, Андрей утешал себя, объясняя скорую женитьбу Тухачевского тем, что любил он Ларису намного меньше, чем Андрей, все эти страшные и неприкаянные десять лет живший в одиночестве. Он твердо знал, что Лариса была той единственной женщиной, которую не заменить никем…

Привокзальная площадь утопала в снегу. Свирепый ветер хлестал по земле и домам колючим, как песок, снегом, скрывающим здание вокзала в суматошном утреннем сумраке. И если бы не частые гудки паровозов, не лязг вагонных буферов, не схожие с белыми облаками хлопья пара, не суета пассажиров, не брань извозчиков и не редкое рявканье автомобильных клаксонов, здание можно было бы принять и за угрюмый средневековый замок, и за помещичью усадьбу, призрачно смотревшую своими огромными подслеповатыми окнами в снежную мглу.