Она понимала его и сама чувствовала, что он прав. Поскорей начать с ним новую жизнь, и тогда устранятся все недоразумения. Но скрытая горечь его слов настораживала, она боялась сказать что-нибудь невпопад и испортить момент близости.
— Каллум…
Карета, сделав поворот, въехала на подъездную дорогу и вдруг резко подпрыгнула, когда одно колесо попало в выбоину. Он прижал ее к себе, поддерживая, и снова отпустил.
— Каллум, у тебя действительно болит голова? Ты выглядишь так, будто совсем не высыпаешься. — Она осторожно, кончиком пальца, разгладила складочку под его глазом и, когда он поморщился, прошептала: — Прости.
— Я страдаю от головной боли с того самого дня, когда случилось кораблекрушение, но сейчас уже могу с этим справляться. Не думай, что ты выходишь за инвалида.
— А я и не думаю, — спокойно ответила она, — и не считаю это физическим недостатком, слабостью, и ты не должен так думать. Головные боли пройдут со временем.
Он ничего не сказал о своей бессоннице, и она не стала настаивать. У него было слишком много дел, связанных со свадьбой, и, очевидно, он просто устал.
Когда карета остановилась у ворот ее дома, она надела перчатку, завязала ее, спокойно поблагодарила его, когда он помог ей выйти и открыл для нее калитку.
— Не надо провожать меня дальше, я уже дома. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи. — Он смотрел ей вслед. Его невеста ушла, так и не оглянувшись ни разу. — Что ж, прекрасно, — пробормотал он и, вернувшись в карету, засунул замерзшие руки в карманы. — Проклятье, почему так холодно в этой стране?
Голова начала болеть еще за ужином, и к его концу он уже с трудом мог сидеть за столом. В первые месяцы после кораблекрушения мигрени атаковали его особенно безжалостно, но постепенно становились все реже, и он надеялся, что они в конце концов прекратятся. Но ночные кошмары по-прежнему не оставляли его.
Когда он вышел на террасу, вечерний свежий воздух принес некоторое облегчение, но зрелище исчезающих в беседке Софии и Мастерсона заставило его зрение, размытое от головной боли, мгновенно проясниться, и его охватила ярость.
Он расправился с Мастерсоном довольно примитивно, и жестокость поступка принесла удовлетворение, подтвердив некую истину, что дикие, нецивилизованные поступки иногда оказывают терапевтическое действие. Еще неприятнее было сознавать, что в тот момент он с трудом сдержался — ему хотелось бить Мастерсона до тех пор, пока тот не превратится в кровавое месиво, потом затащить Софию за волосы в ближайшую спальню и овладеть ею самым безжалостным образом.
