И на площади начинался другой праздник… После ужина я вышла на улицу вместе с Роменой: несмотря на поздний час, нас забыли загнать в постель, и мы отправились гулять, не собираясь, впрочем, слишком удаляться от дома. Мы шли через сады на задах деревни. Кругом было темно, хоть глаз выколи, и холодно.
— Слышишь? — сказала сестра, подняв палец.
— Гармошки! — И мы помчались было туда, где звучала музыка.
— Погоди! — воскликнула вдруг испуганно Ромена.
— Да мы только послушаем минутку и сразу назад.
— Ты же знаешь, что это запрещено!
— Верно… может, и правда лучше вернуться.
Переговариваясь таким образом, мы все-таки потихоньку двигались в сторону музыки. Хотя обе знали, что вернуться вовремя уже не удастся.
— Только минуточку, и всё.
Наши сердца взволнованно колотились. То, что мы делали, было серьезнейшим проступком: мы шли на гулянку, куда не допускали ни детей, ни девушек, ни женщин — за редкими исключениями.
Внезапно мы заметили, что кто-то шагает по тропинке, параллельной нашей. Человек пыхтел и громко вздыхал на ходу.
— Это господин кюре! — шепнула Ромена.
— Вы куда идете? — крикнул он.
Мы ожидали, что он начнет нас бранить, но вместо этого он произнес жалобным, запинающимся голосом:
— Я вышел подышать воздухом! Ох… вот именно… подышать воздухом. Что-то мне душно…
Он выглядел крайне несчастным.
Мы пошли дальше. Он окликнул нас вдогонку:
— А вы кто такие?
Мы не посмели ответить. Его крик был скорее мольбой о помощи, чем вопросом.
— Ладно, идите… идите себе!..
И он исчез в потемках.
— Надо же, как ему плохо, господину кюре. Что это с ним?
— Видать, они его там, в общинном доме, подпоили как следует, — ответила Ромена.
Звуки гармошек раздавались уже совсем близко. Всего два дома впереди скрывали от нас площадь; мы проскочили между ними. Горевший факел освещал фонтан, оставляя в полутьме все окружающее. Сперва мы различили небольшие группы мужчин, вроде бы неподвижных; всмотревшись, мы поняли, что они пляшут. Они плясали друг с другом, не отрывая ног от земли, но сообщая своим телам колебательные или вращательные движения, каковые диктовал скорее хмель, нежели ритм мелодии губных гармошек, на которых музыканты играли кто во что горазд. Один из мужчин переходил от танцора к танцору, держа оловянный кувшин и деревянную кружку; каждый пил сколько хотел. Казалось, во всех этих людей вселилось какое-то огромное, несоразмерное с ними существо; оно душило их, приковывало к земле. Их губы с превеликим трудом выплевывали слова, вернее, изуродованные обрывки слов. Однако, невзирая на это, пьяный кураж заставлял их держаться чрезвычайно прямо, не давая падать с ног. Они были всецело поглощены собой и тем неудобным гостем, что повелевал ими изнутри, ввергая в экстаз и в уныние, и не обратили на нас ровно никакого внимания.
