В «Сухой корке» существовало такое правило: если у тебя возникали проблемы личного характера, ты мог обратиться к своему классному руководителю,- у меня им был Вилли Эрскоу. Он пользовался популярностью и уважением, у него был красный спортивный «MG», на котором он гонял как черт, но когда я проучился в этой школе полгода, он разбился насмерть, да к тому же разговаривать о себе с учителями всегда считалось признаком слабости.
К школе Биля был прикреплен психолог, пожилой человек, с которым я встречался дважды. Он никак не мог запомнить, как меня зовут, а после второй встречи заявил, что, в общем-то, все в порядке, и после этого я его больше не видел.
Прошло девять месяцев, и мне сообщили, что теперь мне назначают постоянное время раз в две недели, во время уроков, скорее всего, во время труда или когда нам будут читать вслух. За мной приходил учитель, который выводил меня на южную лестницу, куда нам ходить не разрешалось. Потом дверь за мной запирали, и надо было подняться на пятый этаж, а потом по небольшой лестнице в кабинет школьного психолога.
Там и сидела Хессен.
* * *
В первый раз она спросила меня, часто ли я думаю о Хумлуме.
– Ты часто думаешь об Оскаре? – спросила она.
Обычно помнили только твое имя, а иногда даже и его не помнили. Хессен говорила об интернате Химмельбьергхус, и о королевском воспитательном доме, и о том, что судья подтвердил неопределенный срок в воспитательном доме, и о Хумлуме так, как будто мы встречались раньше.
Тогда я чуть было не рассказал ей все. Но все-таки решил подождать.
Разговоры с ней обычно не касались непосредственно того, ради чего мы встречаемся. Говорили о другом и делали разные тесты: Роршах, тесты на реакцию и множество тестов на проверку интеллектуальных способностей.
В комнате не было ничего, кроме стола и нескольких стульев. На столе перед ней никогда ничего не лежало, даже карандаша.
И тем не менее она была всегда подготовлена и помнила годы и месяцы. Лучше, чем ты сам помнил их.
Раз в три месяца мы вместе подводили итоги. Свои собственные впечатления надо было сравнивать с ее наблюдениями и наблюдениями школы, а также со всеми имеющимися о тебе сведениями.
Вот тут-то я и начал понимать ее.
Помогли мне в этом ее вопросы – уж очень они были точными. За все то время, пока я ходил к ней, она допустила только одну неточность, это было, когда она назвала Катарину. В остальном она никогда не допускала ошибок.
Я все размышлял о том, откуда же она могла знать все то, что она знала, и наконец понял, что возможно только одно объяснение. В ее распоряжении, должно быть, были все бумаги – вот в чем было дело. Из всех, кого я знал, она была первым человеком, у которого была почти вся информация.
