Что-то словно ударило ему под дых, но он совладал с собой, негромко стукнул костяшками пальцев в железную ставенку:
— Что за шутки?
— Я сказал — деньги закончились! — не отворяя окошка, с большим удовольствием повторил кассир.
И Фалолеев понял, что с ним как раз не шутят. А конкретно и жестоко сводят счёты. Лицо офицера мгновенно налилось кровью, и он всадил по крашеной железяке уже с ненавистью.
— Выдавай деньги, я отпускник!
— Я вот командиру доложу про безобразия! — злорадствовал за ставенкой Пегий.
— Обмылок гнойный! — следующее ругательство Фаллеев сопроводил пинком в дверь.
И всаживая ещё несколько раз по двери ногой, между ударами он выкрикнул в адрес ненавистного кассира:
— Гнида! Как к орудию подойти, не знаешь, зато всегда при деньгах!.. А боевые артиллеристы по три месяца без копейки!.. Теперь и в отпуск голым?! Да?!
Кассир Пегий не отзывался из своего бронированного укрытия, а к неистовому громкому возмущению Фалолеева никто не присоединился. Каждый лелеял мечту заполучить денежное довольствие во что бы то ни стало, пусть даже ценой стыдливого молчания и заискивания. Кто-то вовсе полез попрекать разбушевавшегося офицера, в надежде, что его голос Пегий через дверь узнает и одарит потом благосклонностью. Холуйские одёргивания добили Фалолеева окончательно.
— Да в гробу я видел этот полк! И армию вашу тоже! — выплеснул он на всех свою обиду и, задевая плечом очередь, подался к выходу.
Рапорт старшего лейтенанта Фалолеева через день оказался у дивизионного командира, и тот подписал его молча, без обычных в таких случаях бесед и уговоров. В полку уж заговорили о «революционной» выходке Фалолеева: низы, естественно, одобряли бунтаря-одиночку и намекали, что при таких делах пинки скоро посыплются не в двери, а по мягким местам тупоголового начальства. Верхи, естественно, от поступка младшего офицера недовольно морщились, и их дружно понесло спускать вниз совершенно неуместные агитационные призывы об укреплении среди личного состава дисциплины и самосознания. Так что Фалолеева, грозящего стать символом «денежного бунта», на вольные хлеба отпустили даже с радостью.
— Увольняешься? — спросил Григорьев, едва узнав новость.
— Может, перетерпел бы, всё наладится.
— Сколько можно себя за скотину держать? В отпуск и то по-человечески не съездить! — вспыхнул негодованием Фалолеев. — Да что рассказывать?!
— Верно, конечно, — согласился Григорьев и осторожно посоветовал: — Хорошо бы прежде знать, где пристроиться.
