— Лучше быть собакой, чем не первым сыном! — вздохнул Морис. Горечь в его голосе объяснялась просто: ему тоже не посчастливилось увидеть свет первым сыном и наследником.
Герольт продолжил:
— Да, собаки в нашем замке жили лучше меня. Мне доставалось и от отца, и от двух старших братьев. Когда мне исполнилось четырнадцать и я стал достаточно взрослым, чтобы идти собственным путём, я уже знал, что примкну к ближайшему отряду крестоносцев и отправлюсь в Святую Землю. А поскольку я заботился о спасении души и желал вести богоугодную жизнь, я мечтал быть рыцарем и сражаться с неверными. Обращению с оружием меня учил отец, в этом он действительно знал толк. И учил он меня без снисхождения. И всё это время я мечтал, как однажды получу плащ тамплиера и стану воином-монахом на службе у Господа. Вместе с отрядом французских крестоносцев я ушёл в Утремер. Был в Триполи оруженосцем одного тамплиера. В прошлом году здесь, в Акконе, я дал обет и был посвящён в рыцари Ордена тамплиеров. Вот и все, что я могу о себе рассказать.
Тарик эль-Харим кивнул ему, и оба вопросительно посмотрели на Мориса. По дороге в генуэзский квартал Герольт уже слышал кое-что из жизни Мориса, и теперь он сгорал от нетерпения узнать побольше.
Морис взглянул на товарищей.
— А вы вообще-то представляете, что я могу вам рассказать? Потом станете жаловаться, что спасение ваших душ могло подвергнуться серьёзной опасности. Ведь мне придётся рассказать вам о позорнейших историях своей жизни, которые лишь на йоту интереснее истории блохи, живущей на шкуре дворняги! Так пусть потом никто не скажет, что не был предупреждён! Спрашиваю ещё раз: вы действительно готовы краснеть, выслушивая мою исповедь?
Тарик эль-Харим и Герольт рассмеялись и хором ответили:
— Да! Давай же начинай!
Морис наигранно вздохнул:
— Вижу, что не суждено сей горькой чаше миновать меня. Ну, хорошо, как пожелаете!
Но, прежде чем начать, Морис подкрепился добрым глотком из своего кубка. Немного вина попало на подбородок Мориса и на треугольник его чёрной бородки, аккуратная, ухоженная форма которой не соответствовала уставу ордена. Морис поставил кубок на стол, вытер подбородок и начал свой рассказ.
Он немногого ждал от жизни. Уже с юности она действительно представляла собой бесконечную цепь жестоких драк со старшими братьями, а позже — с каждым, кто посмел бросить на него косой взгляд или обронить непочтительное слово. Это была череда необузданных страстей и опасных любовных приключений, многие из которых могли стоить ему жизни: дикие выходки за игральными столами, в притонах и кабаках, в домах терпимости. Этот неистовый разгул продолжался три года.
