Склонившийся надо мной вздохнул, помолчал немного и, будто обнадеживая, заметил:
- Тут есть люди, которые по два месяца и больше живут.
- Живут? По два месяца живут? А их тоже грозили повесить?
- Грозили.
- Как же это происходит?
- А черт их знает!.. Одних, видно, для чего-то иного берегут, про других, может, забывают.
- Нас этот - как ты его назвал? Дрюкашка? - не забудет.
- Может, и забудет.
- Забудет на день, на два, на неделю, на две даже. А дальше-то что?
- Выиграть полмесяца жизни, брате мой, - великое дело. За полмесяца многое может произойти.
- Что может случиться в этом лагере?
- Многое... И в этом лагере и за его оградой. Главное - не сдаваться и не терять надежды.
- На что надеяться-то?
Сосед уставился своими большими серыми глазами в окошко, помолчал, так и не найдя ответа, потом снова склонился почти вплотную к моему лицу.
- Надеяться обязательно надо. Надежда - это, брате мой, как далекий огонек для путника, потерявшего дорогу в непогожей ночи. Путник пойдет на этот огонек и будет идти и идти, пока не доберется до него. Где огонек, там людское жилье, там спасение. Погаси огонек, и человека охватит страх или еще хуже - отчаяние.
- Понимаю... Надежда ради надежды... Огонек сам по себе...
- Может быть, и так, может быть, и так, - быстро отозвался сосед. Потеряет человек надежду - перестанет выход искать. А ведь нет такого тупика, из которого не было бы выхода.
Я всмотрелся в склоненное надо мною лицо. Истощенное и измученное, оно не вдохновляло. В больших серых глазах не было ничего, кроме тоски. Они, как показалось мне тогда, давно погасли. Нет, впереди у нас ничего не было. Только вот эта залитая дождем площадка с черными бараками вокруг, виселица с огромной перекладиной, вознесенной к низкому небу, да петля, готовая постучаться в заплаканное окошко.
Видимо поняв мое состояние, сосед осторожно, даже нежно погладил мои плечи.
- Не сдаваться и не терять надежды, брате мой... Слышишь? Не сдаваться!
Жизнь и надежда неразделимы: пока человек живет, он не может не надеяться. Не отказался от надежды и я. И чем безвыходное казалось положение, тем сильнее надежда. Я хотел жить. Я очень хотел жить! Поэтому готов был надеяться на счастье, на удачу, верить в случай, в чудо.
В те дни худое, с кровоподтеками и шрамами лицо не раз склонялось надо мною. После этого почти всегда становилось легче: раны и ссадины горели тише, лежать было удобнее, жажда томила меньше. Скоро я знал, что человека, который обмывал мои раны, поил и кормил, именовали Василием Самарцевым, хотя почти все звали его просто "Вася". Двигался Вася быстро, легко, словно не касался земли, говорил звонко, отчетливо, с ясными, почти артистическими интонациями.
