Возвращаясь в первом часу ночи с работы, Настя еще в воротах увидела, что на лавочке кто-то сидит. «Уж не дурной ли какой человек?» — обеспокоенно подумала она и, только подойдя ближе, узнала Корнеева. Он сидел, откинувшись к стене, неестественно запрокинув голову, и его освещенное лунным светом лицо с закрытыми глазами было белым, как у мертвеца.
— Федор Андреевич, вы что? — испугалась Настя. — Федор Андреевич!
Корнеев открыл глаза и, не узнавая, закрыл их снова.
— Господи, беда какая! — захлопотала Настя. — Сейчас я, сейчас!
Она вбежала на крыльцо, забарабанила в квартиру Корнеевых.
— Ну, кто там еще? — широко распахнула дверь Полина. — А, подружка!
— Там Федор Андреевич внизу, плохо ему! — выпалила Настя и удивленно, еще ничего не понимая, вскинула голову.
Полина молчала. У стола, потягивая из рюмки, стоял незнакомый человек с подбритыми бровями и с интересом рассматривал ее, Настю.
— А как… А Федор Андреевич? — потерянно спросила Настя, чувствуя, что внутри у нее что-то часто и мелко задрожало. Не дожидаясь ответа, она выбежала, скатилась с крыльца, подхватила сидящего все в той же позе Корнеева.
— Федор Андреевич, милый, пойдемте! Нельзя здесь, вставайте!
Корнеев с трудом поднялся и послушно пошел за Настей.
Третий месяц, вернувшись с курорта, Федор Андреевич жил на квартире у Насти. Комната была перегорожена ситцевой занавеской — за ней спала хозяйка с дочерью, в проходе между окном и голландкой стояла кровать Корнеева, вернее — ее подобие, сооруженное из козел и досок. Оставшееся свободное место занимал стол, придвинутый к стене; над ним в резной раме висела увеличенная карточка покойного мужа Насти — Алексея. Карточка была увеличена плохо, лицо Алексея, добродушное и подвижное в жизни, было на карточке каким-то деревянным, похожими оставались только его улыбчивые глаза…
Конечно, следовало бы сменить квартиру — Корнеев чувствовал, что злоупотребляет Настиной добротой и невольно, по крайней мере, в глазах всего двора, ставит ее в неловкое положение, — но он был еще настолько выбит из колеи, что не находил в себе ни сил, ни желания что-либо предпринять. Однажды он, правда, написал, что постарается скоро переехать. Настя кротко ответила:
— Вам видней, удобств у меня никаких нет — сами видите.
Нужно было, конечно, объяснить, что он заговорил о переезде из-за других побуждений; лучшего ему сейчас и не хотелось. У него был свой угол и в буквальном смысле слова — свой свет в окошке: окно приходилось у его изголовья, и Федор Андреевич мог здесь валяться целыми днями с книжкой в руках, никому не мешая. Уже много позже, когда острота боли приглохла, Корнеев заметил и то, что в скромно обставленной комнате Насти порядка куда больше, чем в его прежней загроможденной вещами квартире. Полуподвальная довольно обширная комната с тремя окнами, до половины ушедшими в землю, была всегда прибранной, сверкала чистотой полов, белизной занавесок. Настя приучила к аккуратности и Анку: прежде чем идти в школу, девочка подметала пол, убирала со стола, и если в это время дядя Федя отлучался, то по-своему, вернее, по-матерински тщательно, перестилала и его постель. На этой почве между Корнеевым и Анкой происходили забавные, только им двоим понятные объяснения, которые несколько развлекали Федора Андреевича, ненадолго выводили его из состояния оцепенения и равнодушия.
