Вопрос этот он задал утром. Притихшая, чем-то подавленная, Поля неохотно ответила:
— Не обращай внимания, бабья дурь.
Корнеев был убежден только в одном: если бы не его немота, он заставил бы рассказать все, что волнует ее; он чувствовал, видел по ее глазам, что порой и она сама ждет этого разговора, мысленно уже начинает его и, мгновенно передумав, точно испугавшись чего-то, замыкается, уходит в сторону.
— Пора, Федя, идти, — негромко окликнула Поля.
Федор Андреевич шагнул к Поле, крепко прижал ее к себе, целуя глаза, губы. Что бы там ни было — он любил ее, свою Полю, свою девочку; он уже сейчас, еще не уехав, начинал скучать о ней! Заметив, как вспыхнули глаза Федора, Поля высвободилась из его объятий, заторопилась.
— Опоздаешь, Федя. Идем, идем! — И вопросительно посмотрела на него: — Может, мне все-таки проводить тебя?
Корнеев энергично замахал: зачем? Пусть идет, у нее сегодня производственное совещание — настойчиво поговаривают о скорой отмене карточек. Он великолепно доедет до вокзала один. До поезда еще целый час, вполне успеет, жаль только, что не попрощались как следует…
На углу они немного постояли, потом Поля как-то странно, судорожно всхлипнула, на секунду прильнула к Федору и побежала. «Любит! — растроганно и благодарно смотрел вслед Федор Андреевич. — Ничего — время пролетит быстро…» Уже потом, много месяцев спустя, вспоминая это прощание на углу, Корнеев думал: удержи он тогда Полю — и никогда не случилось бы того, что перевернуло его жизнь!
Репродукторы на привокзальной площади гремели артиллерийскими раскатами — голосистые зенитки салютовали 800-летию Москвы. Накрапывал дождь, мокро блестел асфальт. Начиналась осень, и не верилось, что через двое суток пути будет лето, солнце, теплое море.
Поезд опаздывал на час. Федор Андреевич оставил в камере хранения чемодан, вышел на перрон. Как здесь все изменилось! Сияли стеклянные витрины ларьков, радио передавало праздничный концерт, у ярко освещенных вагонов скорого поезда Ташкент — Москва неторопливо на сон грядущий прохаживались пассажиры в наброшенных на пижамы пальто и плащах. А Корнееву все еще помнились вокзалы военных лет — затемненные, с гремящими по перрону солдатскими котелками, очередями у продпунктов и зашторенными окнами санитарных поездов.
Скорый Ташкент — Москва ушел, перрон ненадолго опустел и вновь загомонил — прибыл пригородный поезд.
Федор Андреевич прохаживался вдоль линий, машинально вглядывался в мелькающие лица, думал о Поле. Своеобразное это ощущение: вот он еще не уехал, ходит здесь, а в каких-то пяти-семи кварталах отсюда, совсем рядом, сидит на совещании Поля — чувство такое, словно он уже далеко-далеко!
