Человечков было много. Они несли плакаты с непонятными иероглифическими каракулями, все замкнутые в черных цветах, даже в черных очках. Я присоединился к ним.
— Вы что, китайцы? — спросил я у кого-то, намереваясь выведать смысл плакатов.
— Не-а, не китайцы, — ответил кто-то из толпы.
— А кто же вы? — решил узнать я подробности.
Кто-то по-японски прищурился. Он уже давно шел рядом со мной, но взгляд на меня кинул впервые.
— А на кого мы похожи? — спросил он.
— На негров, — честно ответил я.
— Вот то-то же! — воскликнул кто-то, видя, что я наконец-то понял. Но глаза его обманывали — я не понял.
— Что то-то? — решил я все-таки узнать суть.
— Да вот именно то! Все это лишь потому, что мы — русские!
А, понял я. Русские. Действительно. А я как-то не заметил, что тоже весь черный и иду в очках. Причем совершенно один. Вечер, а на улице нет никого. Только машины. Да из окон порою высовываются какие-то лица. Поторчат-поторчат — и опадают наземь…
Хотя, нет, я был не одинок. Немного позади меня явно двигался кто-то еще: шаги, вроде. Неровные такие, хромые. Явно только что лишившиеся костыля.
— Молодой человек, — окликнули меня шаги. Голос у них оказался хрипловатый, с петушиными перьями.
— Да, — ответил я, не оборачиваясь. — Я — человек, и, вроде как, молодой.
А потом обернулся. Следовавший за мной оказался чуть-чуть ниже меня ростом, чуть-чуть уже меня в плечах, чуть-чуть светлее меня волосами — и вообще, в целом — чуть-чуть не я. Он держал правую руку с растопыренными пальцами на уровне груди, ладонью к себе, и, похоже, рассматривал на ней линии.
— Страсть как хочу покурить. Не найдется ли у вас, молодой человек, чего-нибудь для удовлетворения этой страсти? — как-то чрезмерно витиевато сказал он. Так люди оправдываются перед начальством за не выполненную в срок работу.
— Смотря что надо, — ответил я.
— Надо немного.
— Тогда найдется.
— Хорошо, — закончил он разговор, и мы продолжили движение вместе. Я достал пачку сигарет и протянул ему.
— Не надо, — попросил он. И добавил:
— Я не курю.
Мы наконец-то сумели обогнуть дом. За ним начинался пустырь, испещренный мелкими канавками, и этим схожий с ладонью моих новых знакомых шагов. Мы вступили на пустырь, и попутчик отстал. А я снял черные очки и понял, что сумерки еще не начались.
Пройдя несколько шагов по пустырю, я обернулся, чтоб посмотреть, куда удалились шаги, но их уже не было. Был пустырь и дом над ним. И я. Я — главное.
Я всегда знал, что во всем виновато общество. Хочется в туалет — оно виновато, оно создало понятие туалета. Если б не это понятие — никак не могло бы хотеться именно в туалет. Болит голова — оно виновато. Оно создало понятие боли, и понятие головы. Торчишь один на пустыре — опять же, оно. Кто придумал пустыри именовать пустырями? Кто придумал, что ты — торчишь? Чьей волей было создано понятие одиночества? Меня унижали и притесняли понятия. При невозможности от них отделаться я придумал только одно — перестать о них заботиться, отдаться им — пусть они заботятся обо мне.
