Позабытые ищут клюкой,
И давно уж под рваною свитой рубахи
У них нет и котомки с мукой.
Были люди приветливей в годы Мамаевы,
Милосердней был лютый Батый,
И теперь уж не слушают псальму Почаева
И про Лазаря голос святый.
Без надежды идут они третии сутки
К златоглавого Киева Лавре.
Ни жилья, ни дымка, ни чугунки погудки,
Только ветер бряцает в литавры,
Да над павшей кобылкой орлычернокрыльцы
С клокотаньем снимаются в танце,
Да клыками блестящими в пенистом рыльце
Заскрежещут волкисироманцы.
И идут они тихо, и плачут неслышно,
На щеках замерзает слеза,
И спивают всё громче, чтоб слышал Всевышний,
И рыдает в сугробах кобза.
Надвигалась на вечную ночь псалмопевцев
И земная, недолгая ночь,
И присели они у шелковых деревцев,
Побросав свои торбочки прочь.
И запели они, на бандуре играя,
Выгравая земную печаль,
И забыли про горе и голод, спивая,
И про путь в бесконечную даль.
И как солнце громадное с черной звездою,
На груди их сияли кобзы,
И алмазной была перевита слюдою
Борода их от горькой слезы.
А метелицы с облаков черных ромашки
Обрывали, пушистые, белые,
И на рваные свиты соткали рубашки
И на руки их обледенелые.
И сидели они, как святые из мрамора,
И недвижными стали персты,
Только души неслися их вещие за море,
Далеко от последней версты.
Уносились на паперть они белоснежную
Иисусова монастыря,
Где когдато душа зародилась безбрежная,
До неволи земной кобзаря.
Только пальцы зачемто стеклянные вьюги
Пробегают еще по струнам,
И таинственный изза серебряной фуги
Слышен голос, понятный лишь нам.
И всё выше вздымались по степи сугробы,
И еще не погасла заря,
Как навеки сокрылись в алмазовом гробе
Два прозревших в раю кобзаря.
