Благодарю, за всё благодарю - Илья Николаевич Голенищев-Кутузов

«Для поэзии Голенищева-Кутузова характерна мысль»[1] – так заканчивает Владислав Ходасевич свою рецензию на сборник стихов «Память», изданный в Париже в 1935 г. молодым поэтом-ученым, долго жившим и учившимся в Югославии, в Италии и во Франции.

И действительно, не только единственная прижизненная поэтическая книга Ильи Николаевича Голенищева-Кутузова, но и всё его поэтическое наследие затрагивает богатый культурно-философский пласт, его поэзия – подлинная поэзия мысли. Сборник 1935 года открывается предисловием Вячеслава Иванова, безусловного наставника и прямого вдохновителя музы молодого поэта, хотя, как заявляет сам Иванов, Голенищева-Кутузова как поэта нельзя считать его учеником. Правда, по утверждению Полторацкого, Голенищев-Кутузов считал себя учеником Вячеслава Иванова [2].

Само название сборника, «Память», подразумевает, как опять же указывает Ходасевич, органическую связь «с той противоречивой и сложной, во многом порочной, но в основах своих драгоценной культурой, внутренний кризис которой с 1914 года принял оттенок катастрофический…», т.е. культурой русского символизма.

Вяч. Иванов, со своей стороны, характеризуя поэзию Голенищева-Кутузова, отмечает: «… с преданием – как ветхим, так и свежим – молодой поэт весело и открыто дружит: что и естественно, потому что современная русская поэзия, подобно эллинству предхристианской поры, выработала общий гостеприимный язык. И не уменьшает его самостоятельности, напротив, ярче ее обнаруживает и увереннее утверждает свободная многоотзывчивость его музыки, преломляющей в себе, по внутреннему своему закону, звуковой строй не только заветных песен нашего Баянова века, но и “былин сего времени” [3].

Этими словами Иванов с особой выразительностью формулирует истинную суть поэтического дара И. Голенищева-Кутузова: органическое сочетание поэзии и учености. Касательно «памяти» поэта Иванов отмечает: «…чувствование в себе родовой стихии (оно же и его «родовая тоска») поэт именует памятью. И прав он, не в умозрении, а в душевном опыте различая память от воспоминаний. «Не говори о страшном, о родном, не возмущай мои тысячелетья…», – это не о воспоминаниях сказано, чей огонек, как и сама жизнь, «мерцает тусклостью свечи в разверзшиеся мириады»: сказано это о памяти. Она священна, «вечною» зовет ее Церковь; воспоминания же – зыбучими призраками тумана встают они между душой и ее недвижною памятью. Память укрепляет и растит душу; воспоминания сладкою грустью ее разнеживают, чаще жестоко и бесплодно терзают. Но воспоминаний у певца Памяти мало. Что вспоминается ему? Запах русской земли, осенние сторожкие сумерки да усадьба – «деревянный ампир» (и слово-то книжное, недавно ставшее ходким) в старинном саду с великолепно (но только вчера) найденными Парками, прядущими тонкую пряжу по желтым куртинам…»