Говорит человек со свечой:
— Вспоминайте дальше, еще дальше.
— Я вам ничего дурного не сделал, — отвечает кузнец.
Он спокоен, голос его спокоен, спокойна даже его рука, с силой орудующая молотом.
— Я всего лишь кузнец и не хочу быть никем другим, — продолжает он. — Я вас не знаю. Я вам ничего дурного не сделал. Послушайте, я не желаю вам зла, но, уверяю вас, мне ничего не стоит раздавить вас между молотом и наковальней, как этот брусок, видите? Но я не хочу вам зла.
— Дальше, — повторяет человек на корточках, — еще дальше, надо выйти за пределы самого себя. — Пламя дрожит, и он повторяет — За пределы самого себя. — Голос его бесстрастен, спокоен.
— Ничего другого нет, — говорит кузнец. — Я знаю лишь кузницу и раскаленные угли, мои орудия знают, кто я, и знают об этом мои кузнечные изделия — лемеха, решетки и подковы, даже самые старые, все они прекрасно помнят меня самого, мои руки, мои движения и мой запах и могут подтвердить, что я не кто иной, как кузнец. Слышите? Я не знаю бога.
— За пределы самого себя, — повторяет бесстрастный голос, — хорошенько подумайте, а потом расскажете мне о том, что увидите. Я сам этого не знаю и пришел затем, чтобы узнать.
Потом — ибо настанет потом — я буду выращивать сад за гранью жизни. Я даже не состарюсь, я как бы преодолею старость; и в самом деле, я все преодолел в тот день (кажется, это был восьмой день), находясь в своей «кузнице». Я держу теперь в руках заступ, как держал когда-то, много лет назад, молот, который, пожалуй, был легче. Движения мои медлительны, широки, непроизвольны, это не сами движения, а лишь память о них. Кто я? Где я? Но кто же боится?
Лук-порей вытянулся тремя прямыми, как нитка, рядами. Много гладиолусов, которые я выращивал из года в год, и я знаю заранее, что все их цветы будут разных оттенков пунцового. А дальше (зрение у меня еще хорошее) — сирень, кроличий садок и дом, который я сложил по кирпичу: я выполнил свой долг, моя жена умерла в прошлом году, она тоже выполнила свой долг, наши дети устроены, и я доволен, что не зря прожил жизнь, и теперь мне остается только умереть. Однако почему же, воткнув заступ в землю и опершись на него, я внезапно понял, что уже умер?
Вечернее солнце пламенеет, в деревьях шелестит, подобно крыльям далекой птицы, легкий и веселый ветерок, и я боюсь вспоминать.
— Дальше, — говорит все тот же ничего не выражающий голос.
От солнца потрескались камни, облака взорвались каскадами света без единой капли дождя. Потом поднялся ветер, такой безудержный, что, когда он стих, все поняли, что теперь он не задует раньше, чем через столетие. И тогда в город вошел человек. Но он вошел не так, как это свойственно людям — пешком, на автобусе или по железной дороге, а вместе с ветром; во всяком случае так говорили старухи, а они умели читать по звездам и видели, что он вошел в город, как опавший лист или гонимое ветром семя. С тех пор старухи почти все умерли, но их россказни переживут их на несколько поколений: слова — сорняки человечества.
