Все три батальона шли по улицам Альбасете, которые были еще с утра украшены красными флагами революции, трехцветными республиканскими и портретами благообразного пожилого интеллигента — президента Асаньи. Принарядившийся народ, стоявший вдоль домов по обеим сторонам уходящей бригады, приветственно подняв кулаки, отчаянно вопил «вива!» и все неистовее размахивал беретами, вышитыми платками и шалями. Многие молодые женщины и девушки бросали под ботинки волонтеров цветы, а некоторые матери с грудными младенцами на руках, подбегая к проходящим, требовали, чтобы кто-нибудь из них поцеловал ребенка. Чем ближе к центру, тем гуще становилась толпа и тем звонче и радостнее неслись крики. На трибуне главной площади ждал — потому и не явившийся в казарму — духовой оркестр. Он не останавливаясь играл «Интернационал», с той особенной фиоритурой в конце припева, которой отличается испанское исполнение пролетарского гимна от всех других. Приближающиеся к трибуне роты, издали заслышав его, подхватывали, каждая на своем языке, но пение звучало с такой силой, что нельзя было расслышать ни итальянского, ни немецкого, ни сербского, ни польского, ни французского, ни фламандского, ни даже испанского языка — все они слились в какое-то огромное музыкальное эсперанто. Лица большинства бойцов выражали одновременно и восторг и смятение, а на глазах у некоторых можно было заметить и слезы.
Шоссе на Мадрид поначалу тянулось вдоль железной дороги, потом ушло на восток. Часа через два Лукач по карте показал шоферу, что от узловой станции Кинтанар-де-ла-Орден, где оно соприкоснулось с боковой железнодорожной веткой, надо повернуть на запад к той самой, дальше которой поезда не ходят и само название которой Марти счел невозможным произнести. А в Кинтанаре все знали, что Вильяканьяс — конечная станция и что от нее до Мадрида можно доехать лишь автотранспортом.
Попав в Вильяканьяс еще засветло, Лукач и Фриц с переводческой помощью Сегала нашли под навесом кузницы устроившееся здесь интендантство батальона Гарибальди. Чтобы встретить прибывающих бойцов манеркой горячего кофе со сгущенным молоком и хлебом, оно отправилось сюда спозаранку. Интендант батальона Скарселли, грузный человек лет сорока пяти, в измызганном полушубке и грязных брюках, зримо доказывавших, что черной работы он не чурается, сиплым, еле слышным голосом, каким говорят больные запущенным туберкулезом горла, доложил по-французски о полученном от майора Паччарди распоряжении обеспечить горячим кофе нe только гарибальдийцев, но и оба других батальона. Выполнить это он сможет, потому что у него не три котла, как положено, а целых пять. Два лишних он выцарапал с альбасетского склада, встретив приятеля — однорукого испанца. И Скарсслли, подмигнув генералу и взмахнув пол-литровым черпаком, привел какую-то итальянскую поговорку, которую Сегал попробовал перевести:
