Он похотливо ухмыльнулся.
— Круто, — сухо сказал я, — возможно, я бы даже позволил вам это сделать.
— Теперь уже слишком поздно, да?
Я промолчал.
— Ну, — продолжал он, — поразите меня. Что позволяет вам радоваться жизни, как она есть?
Я смотрел на него. Двое мужчин перед телевизором, выпивают и болтают о пустяках. Так? Я глотнул виски и стал гадать, что нужно Ноулсу.
— Я обрамляю картины и много читаю. Тихая жизнь, и я ее кое-как терплю.
Он скроил мерзкую рожу:
— Вы сами уж не художник ли?
Я покачал головой.
— Нет. Я пристрастился к независимости и одиночеству. И мне их хватает.
— Независимость и одиночество… — Он огляделся. — У меня от них мурашки.
— Относительно прочей так называемой культуры, — произнес я и указал сигарой на телевизор, — я давным-давно объелся культурой.
— На войне?
Я не ответил.
— Вы, значит, неприспособленный.
— Сумел справиться.
— Я был таким же. Да и сейчас. Я увидел свет в Корее. Но говорю вам, лучше проводить время с богатыми придурками, — он кивнул на движущихся по экрану людей, — чем быть совсем одному. Одиночество — это бред, извращение. Я много раз бывал один. Я объелся одиночеством. Может, я тоже неприспособленный. Все мы так или иначе неприспособленны. Я это вычислил. Но…
— Вы просто любите людей, — суховато закончил я за него.
— Вот это точно, солдат. — Он наклонил голову в сторону. — Вы были солдатом, верно?
Я кивнул.
— Ну вот, солдат, сказал он, — я просто люблю людей.
Альфред явился со свежей выпивкой.
— Простите, — попросил я, — нельзя ли вернуть содовую?
— Безусловно, сэр.
Альфред забрал посуду, вышел и вернулся с литром минеральной воды, блюдцем с ломтиками лимона и лайма, двумя высокими стаканами, серебряной мисочкой, полной кубиков льда, парой серебряных щипчиков, салатницей из резного стекла, полной соленых кешью, тремя мисочками с тремя сортами оливок, двумя мисочками для мытья пальцев, парой полотняных салфеток и маленькой чашечкой золоченой бронзы для косточек.
— Я мог бы к такому привыкнуть, — сказал я, наблюдая, как Альфред расставляет все это на столе.
— Не сомневаюсь, — сказал Ноулс, глядя на меня.
Выждав немного, он захватил горсть орешков и бросил три-четыре в рот. Я выбрал сморщенные черные оливки и налил себе стакан содовой, выжав в нее лайма.
— Итак, во всю эту тишину вошла Рени.
Он не сводил глаз с беззвучной игры на экране.
— Она болталась у казино в Элко, помаленьку торговала собой.
Он взглянул на меня, я взглянул на него. Он снова стал смотреть в телевизор.
