Однажды у её дома, на Базарной улице, я сказал ей:
— Дуся! Я хочу тебе что-то сказать… Давай отойдём в сторонку.
Мы были не одни.
Она, словно зная, что я скажу, чуть поколебавшись, отошла со мной за угол дома, где было темно и не было людей.
И звёздная зимняя ночь услышала мой хриплый от волнения голос:
— Дуся!.. Я люблю тебя…
— Ну?!
Я неловко взял её за плечи, а она стала на цыпочки и припала горячим ртом к моим жадным губам…
Она целовала меня не так, как в игре в фанты, а взасос и так крепко, что даже стало больно зубам и голова закружилась от огромного, как мир, счастья.
Три года я любил её, как никого и никогда не любил до неё.
И пришла ночь, которая стала золотым, полным радости и цветов днём.
Был апрель 1917 года.
Приближалась пасха, и Дуся назначила мне свидание у церкви, она выйдет с исповеди — и мы встретимся.
Я снова был учеником сельскохозяйственной школы и пришёл в форменной шинели и фуражке, на которой были золотые грабли, коса и колосья.
Ночи ещё стояли прохладные и сырые.
Мы пришли на Дусин огород. Я снял шинель и постелил на влажную чёрную землю, и мы с Дусей сели на неё.
Я обнял её и прижал к своему сердцу, задыхаясь от любви, а она заплакала и стала просить меня, чтобы я не покидал её, чтобы поклялся ей в верности, что я с радостью и сделал, поклялся ей, как Демон Тамаре.
Только почему, когда она плакала, её ресницы под моими губами были сухими?..
Потом она спросила:
— Ты завтра придёшь?
— Нет, у меня болит голова.
— Все вы такие!..
Её девичий венок ещё до меня был растоптан, хотя она уверяла меня до минуты слияния, что никогда и никого до меня не любила.
Так разбилась моя первая любовь.
Она, как подстреленная жестоким охотником чайка, волочила перебитое горячим свинцом окровавленное крыло по терниям и каменьям моей муки и никак не могла взлететь в небо…
В ночь, когда разбилась моя любовь нежной головкой об острые каменья, Дуся показала мне дорогу к Донцу через яр, чтобы я не шёл по улице, где меня могли встретить лисиченские хлопцы, верные давней шахтёрской традиции.
Встретив чужака, к тому же не поставившего им магарыч, они берут его за руки и за ноги, поднимают над головой и со всего маху — местом, что пониже спины, — бьют, как трамбовкой, о железную донецкую землю.
Ну а после этого у человека всё внутри отшибется или повисает как на волоске, и вскоре погребальный звон по нём холодно звучит в синих и безразличных небесах…
Идя от Дуси из Лисичего, где всё пахло углём и юностью, я по дороге заходил в помещение нашей станции погреться после путешествия по холоду, потому что одет я был не очень-то тепло.
