Анзин, перебежав ров, с разбегу взобрался на покрытый пожелтевшей травой редут.
— Ты что уставился? Потолстел я? — Кузьма похлопал себя ладонями по бокам. — Тут, браток, у меня подарочек. Повезу на паровозе на линию. Ну и вкалывали мы ночью с Жоркой! Штук сто еще натискали. Во, смотри. — Кузьма показал натруженные пальцы, покрытые ранками.
— Неужто всю ночь?
— Как есть до утра. Я хоть часок всхрапнул, а Жорка не прилег. И сейчас копается — разбирает шрифты. А ты, видать, в город собрался? — догадался Кузьма. — Ну топай, топай! Саша небось ждет не дождется узнать, как народ встретил наши гостинцы.
— Скажи ему, что ночную вахту отбыли — во! — Костя поднял вверх большой палец. — У нас все до одной разошлись.
Друзья расстались. Костя, перескакивая через лужи, пошел по безлюдной центральной аллее бульвара.
Дождевые капли в ветвях вспыхивали радужными огоньками; над пожелтевшими полянками, заброшенной клумбой, у руин панорамы курились еле заметные парные дымки. Воздух, насыщенный влагой и напоенный печальными ароматами увядших трав и цветов, таил в себе нечто неповторимо грустное. Миновав бульвар и площадь, Костя вышел на Большую Морскую. От этой красивой улицы городского кольца осталось только название: всюду горы камней, дырявые, обрушенные стены, торчащие свечами печные трубы. Где-то под этим хаосом камней и щебня, в погребах и подземельях, ютились люди. Поблизости, у каменного забора, и дальше, у «доски пропаганды», возле уцелевшего здания почты останавливались прохожие: мужчины, ребята, женщины. К ним присоединялись обитатели соседних подвалов. На глазах возникала толпа.
С показным равнодушием, будто прогуливаясь, Костя подошел к собравшимся у газеты возле забора. Высокий рабочий, с виду грузчик, читал вслух сводку с фронта, которую он, Костя, позапрошлой ночью принимал по радио. Над притихшей толпой гулко разносился густой, низкий бас.
Костя незаметно вглядывался в лица мужчин и женщин. Это были лица, ожесточенные страданием и голодом. Настороженность в движениях, взглядах; в омуте запавших глаз беспокойный лихорадочный блеск. Всякий раз, когда читавший называл новые освобожденные города, над толпой, словно шелест листвы, проносился тревожно-радостный шепот. Костя представил себе, как такие же толпы измученных людей сгрудились сейчас у ограды Приморского бульвара, на Корабельной стороне, Зеленой горке, Рудольфовой горе — всюду, где этой ночью поработали руки подпольщиков, — и хмельная волна радости наполнила его, словно над поверженным городом и вымершим рейдом зазвучал могуче голос Родины. Дело рук его товарищей и его самого, воплощенное в этом маленьком листке, магически преображало этих придавленных людей. Вокруг себя Костя видел уже не трагические, а взволнованные, торжествующие, преображенные сиянием неугасимой надежды лица. Они не одиноки, их не забыли, к ним обращаются Родина, партия и призывают к борьбе. Всем сердцем постиг сейчас он чудодейственную силу печатного слова.
