Тимотео подчинял себе мальчишек тем, что терпеть их не мог, и в те дни, когда его жена была прикована к инвалидному креслу, лавка, как по волшебству, превращалась в ярмарочный балаган, где Тимотео вместе с женой дубасил мальчишек палкой, а те метались как угорелые. Жену его звали Валериана, у нее на подбородке была круглая родинка, из которой торчали длинные волоски, глаза у нее были светлые, но не ясные, а под цвет мутной воды, на голове всегда красный или пестрый платок; когда она могла вставать с кресла, муж бывал не в духе и на покупателей не обращал никакого внимания, за прилавком стояла сама Валериана, он звал ее Вале, и мальчишки обращались к ней “сеньора Вале” (правда, редко, но хозяина лавки и вовсе никогда не называли сеньором Тимо или сеньором Тимотео, а просто Тимотео), если кто-то выбирал себе мяч, или барабан, или еще что-нибудь и, решившись на покупку, говорил “vale”[16], хозяйка откликалась “что?”, покупатель снова говорил, что, дескать, договорились, и она восклицала “а-а!”. И если сам Тимотео говорил покупателю “vale”, она тоже спрашивала “что?”, он говорил “да заткнись ты”, и она опять восклицала “а-а!”. В такие дни он ее смертельно ненавидел и поколачивал. Так бил, что она падала в свое инвалидное кресло и подняться уже не могла. Об этом рассказывали кумушки их квартала. И вот тогда, как они говорили, хозяина лавки охватывала безумная любовь к жене. И вправду начинались такие ласки, такая бурная страсть, забавно было смотреть, как они гладили друг друга, лизались, хоть они и взрослые, у Тимотео от наслаждения слезы катились из глаз — вот тут-то лавка в мгновение ока превращалась в балаган, и через много-много лет Титин, вспоминая такие минуты, стонал от смеха. Сеньора Вале сидела в своем кресле с колесами в комнате позади лавки, караулила с веником в руке, на голове, как всегда, — красный платок, а в это время Тимотео, который был низенький, почти карлик, с толстыми губами и оттопыренными ушами, хрипло смеялся, от него несло касальей и он нежно поглядывал на свою “ангельскую девочку” — ничего себе ангельская девочка! — нырял за прилавок, выходил из-за него в углу лавки с палкой в руке и принимался дубасить мальчишек, нанося довольно увесистые удары, а сеньора Вале заливалась счастливым смехом и, когда кто-нибудь из мальчишек, спасаясь от палки, приближался к ней, р-раз! — поддавала ему веником, Тимотео кричал: так его, Вале! А она — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирала со смеху, и сами мальчишки — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирали со смеху, — а Тимотео: глядите не напустите в штаны! Ты погляди, сколько денежек посылает нам господь! А она: сколько ангелочков! Тимотео заводил сойку, та верещала, как упившийся причетник, и скакала по полу, потом — лягушку, которая прыгала, большую куклу, та шагала как живая, мальчишки пробовали ей подражать, и вдруг Тимотео исчезал, а когда снова выходил, надувал “тещин язык”, доставая до ребячьих щек, или трубил в трубу, как на деревенском празднике, где бил в барабан сам дон Никанор
