Хорошо еще, что головкой Стефа была слабовата, не вполне поняла мои откровения и уж тем более не могла их связно пересказать.
У товарок от ее лепета создалось впечатление, что в сексуальных делах я какой-то особо изощренный садист, и многие девочки стали поглядывать на меня вопросительно-туманными взорами.
Мне оставалось лишь закрепить за собой эту даром доставшуюся репутацию, что я и сделал, напустив на себя сардонический вид и научившись сквозь зубы отпускать скабрезные реплики.
— Ну, Огибахин — он циник, — такая пошла про меня молва, благополучно перекочевавшая за мною из школы в вуз, из вуза в трудовой коллектив. — Холодный и безнравственный тип.
Я всеми силами поддерживал эту худую, но спасительную славу, что было нелегко хотя бы потому, что на самом-то деле я был не циником и не сардоником, а очень робким человеком.
8
Прошу простить за откровенность, но ужас непроизвольной дисминуизации подстерегал меня именно в минуты интимной близости, а это, согласитесь, смелости не прибавляет.
Напряжение, которое я испытывал в момент ухода в малый мир, имело глубинную биологическую природу того же уровня, что и инстинкт продолжения рода.
Вот почему, когда я видел женщину, которая мне нравилась, меня охватывало мучительное желание дисминуизироваться, спрятаться в складках ее одежд, и это привносило в мои отношения с прекрасным полом сковывающую сложность.
Мой детский кошмарный сон о тараканьих играх на парте постепенно был вытеснен другим, взрослым и оттого еще более жутким.
Если верить Максиму Горькому, нечто подобное мучило Льва Толстого.
Будто бы я, дисминуизированный почти до предела, спускаюсь от колена вниз по обнаженному бедру лежащей молодой женщины, а она, приподняв голову, с ласковой улыбкой следит за моим продвижением.
Я знаю, чего она ждет, я сам спешу туда же, но, увы, дорога для меня слишком длинна. И вдруг прекрасное лицо женщины по-кошачьи искажается, глаза бешено скашиваются к вискам, и, обнажив острые зубы, она начинает злобно шипеть…
9
По зрелом размышлении я пришел к выводу, что мой дар не просто бесполезен, но смертельно опасен: подобно эпилепсии с ее внезапными приступами, он угрожает моей жизни и моему социальному положению.
В самом деле: что я от него имею, кроме страха перед животными, стыда перед женщинами и неспособности дружить?
Ничего.
Следовательно, первейшая задача моя — по возможности забыть о нем, как о детской болезни, как о невидимой ветрянке, которая была и бесследно прошла.
