Урри досчитал до ста, глядя на дверь и покачиваясь в кресле. Он уже собирался продолжить, как за дверью раздались голоса. Сутки тишины (до бесед с собой Урри еще не созрел) обострили слух.
— Послушайте, это смешно! — Урри узнал врача.
— Нельзя, — шепотом, бородатый.
— Я обещал.
— Ничего, он вас простит. У него нету выбора.
Раздались звуки борьбы, что-то стукнуло прямо в дверь камеры. Урри догадался, что бородатый не пускает к нему врача.
— Убери руки!
— Нельзя. Он еще не созрел. Вы его недооцениваете.
Еще одна обида — оказалось, что врач его недооценивает.
— Думаете?
— Уверен.
— И что, до пятницы будем его мурыжить?
— Придется.
— Жаль.
Почему, подумал Урри. Ведь я хотел всего лишь помочь.
* * *
— Стало быть, пятница, — сказал полковник, глядя на стоявший справа от него настольный календарь.
— Стало быть, — согласился Урри. — Я уже два дня не ел.
— Я тоже, — сказал полковник, поднимаясь из-за стола.
— Неправда, — сказал Урри.
— Неправда, — согласился полковник. — Но что это меняет? — Он уже стоял рядом с Урри.
— Ничего, — сказал Урри, прикидывая, куда его ударит полковник для начала.
Тот не спешил. Заложил руки за спину, покачнулся — с пяток на носки, потом обратно.
— Почитаем?
— Отчего бы не почитать.
Полковник вернулся за стол.
— Стало быть, читаю. — Он открыл книгу ближе к концу, там, где виднелась последняя закладка. Урри попытался угадать, о чем пойдет речь. — «Нелепа сама постановка вопроса. Уничтожение одного, десяти и даже сотни профессоров и прочих докторов от философии не способно остановить научно-технический прогресс», — полковник сделал паузу. А Урри тем временем самодовольно отметил, что угадал. — «Это объективное явление, движимое гигантскими силами, и никакая террористическая — если называть вещи своими именами — организация не способна им противостоять. На место убитого всегда могут прийти новые люди, не менее талантливые. Скорее, наоборот — если принять во внимание традиционную консервативность академической среды. Это, кстати, четко представлял себе Ширл, о котором мы уже писали выше. Увы, отечественная историография старается привить обществу совсем другую точку зрения, которая стала бы фундаментом сомнительных построений. Но давайте зададимся простым вопросом — могла ли, скажем, смерть Оппенгеймера спасти жителей Хиросимы и Нагасаки?» — Полковник снова остановился, словно бы действительно давая присутствующим время поразмыслить над этим вопросом. — «Нет. Точно так же не могла смерть нескольких ученых предотвратить энергетическую революцию и привести пропитанный нефтью мир к катастрофе, если бы коллективный разум, правящий этим миром, сам того не хотел. А он хотел. Почему? Да потому, что исторические цели, стоявшие перед белой цивилизацией, уже были решены. Причем — будем честны — решены „на отлично“. Белая цивилизация поставила на колени весь остальной мир, она справилась с проблемой чудовищных войн между странами, являвшимися ее частями, она, наконец, разобралась с деспотическими режимами, проросшими из семян, посеянных некоторыми ее неосторожными мыслителями. После чего для белых закончилась история, как о том и сообщил нам прозорливый японец», —
