Я молчал.
Он гневно смотрел на меня. Таким я его еще не видел мне стало дурно от страха.
Тут вмешался инспектор. Тихо, спокойно он сказал;
— Знаешь, Дэвид, сокрытие Отступления в человеке — очень серьезное преступление, людей за это в тюрьму сажают. Мне должны докладывать обо всех Нарушениях. Даже если кажется, что Отступление совсем маленькое, я должен о нем знать. Юный Эрвин вряд ли ошибся — у девочки на ногах шесть пальцев, так?
— Нет!
— Он лжет! — вмешался отец.
— Понятно, — спокойно ответил инспектор. — Ну а если это не так, что плохого, если мы узнаем, кто она?
Тут я решил, что лучше всего молчать. Мы уставились друг на друга.
— Ты ведь понимаешь? Если это неправда… — продолжал уговаривать меня инспектор, но отец прервал его:
— Мальчишка врет. Я сам с ним поговорю. Иди к себе!
Я заколебался, зная что означает его приказ. Знал я и то, что в теперешнем состоянии отца никакой роли не играет, сознаюсь я или нет. Стиснув зубы, я пошел к дверям. Отец шагнул за мной, взяв со стола кнут.
— Это, — резко произнес инспектор, — мой кнут.
Отец, казалось, не слышал.
Инспектор встал.
— Это мой кнут, — повторил он. Отец остановился, швырнул кнут на стол. И пошел за мной.
Не знаю, где в таких случаях пряталась мать — может, она боялась отца? Пришла Мэри и, всхлипывая, обмыла мне спину. Она поплакала, помогая мне лечь в постель, потом попыталась напоить меня с ложки бульоном. Перед ней-то я храбрился, но едва она вышла, слезы так и полились в подушку. Конечно, мне было больно, но еще сильнее я страдал от горя, презрения к себе и унижения. Давясь от слез, совершенно раздавленный я стискивал в кулаке темный локон.
— Софи, я не смог, — рыдал я в одиночестве, — не смог!.
К вечеру я успокоился и тогда почувствовал, как Розалинда пытается поговорить со мной, да и остальные тоже. Я сказал им про Софи. Теперь это уже не тайна. Ощутив их потрясение, я попытался объяснить им, что человек с небольшим Отклонением вовсе не чудовище, как нам всегда твердили. Но теперь-то для Софи разницы не было!
Меня выслушали с сомнением. Они понимали, что я говорю правду, но ведь нас всех одинаково учили с младенчества… Однако когда говоришь с кем-то мысленно, лгать не можешь. Поэтому они мне поверили и попытались принять новую идею: Отступление, Отклонение, Нарушение — совсем не обязательно страшное, мерзкое зло. Не очень им это удалось. Да и утешить меня они не могли, поэтому постепенно отключились, и я понял, что все спят — кроме меня.
