Жовьяль— в вод<евиле> «Стряпчий под столом». Конечно, государь знал все эти проделки, и доказательство: всегда любуясь игрой Репиной, никогда не давал ей подарков, как Щепк., Жив. и др. Даже однажды увидав на афише и, верно, узнав о перемене спектакля, сказал: «Нельзя ли что другое, а не «Хороша и дурна». Разумеется, назначили, и другое, только то — ггде у Репиной первая роль. Замечательно, что я часто играла с ней. вторые роли, так даже и этих-то пиес не назначали, а такие, где она одна играла молодую девушку.
Его вел. сказал, что не видал меня играющей, м. б., и потому, что недавно, проезжая через Москву, смотрел новый балет «Розальба». Его /поставила m-me Гюллень^Сор и просила многих из актеров принять участие в маскараде, где более ста человек участвовали в галопе. Мы с мужем тоже изъявили согласие, и я с П. Г. Степановым (известным Ту-гоуховским), будучи тонка, легка и жива, летала по сцене в галопе. Нам заранее было известно, что государь будет в театре, и все постарались надеть лучшие костюмы. Мне — спасибо — помогла через брата одна его любезная. Она содержалась богатым, старым купцом, а знакома была с молоденьким актером. Бывало, пойдут ночью гулять, идут мимо будки, близ церкви Сергия в Крапивках, а старый солдат будочник, бывало, крикнет: «Кто идет?» — «Что ты, Савель-ич, не узнал меня, что ли?..» — «Тебя-то узнал, да что это с тобой за краля? постой, вот я отцу скажу!..» — «Да разве ты не видишь, что это сестра». А она была такого же роста и худенькая, как я. «Рассказывай, сестра? разве я не вижу, какая это щеголиха!..» — «Сестра, да скажи, что это ты». И она тоненьким голосом, тихонько скажет: «Да это я, Савель-ич!» — «Вот и врешь! у Парашеньки не такой голос, она всегда со мной разговаривает, когда ходит в церковь или ко мне на огород посмотреть батюшкин табак…» (а отец всегда сеял у него какой-то очень хороший нюхательный табак). Во время этого разговора Мария Егоровна (и имя-то помню, а знакома не была) вынет монетку и даст брату, а тот положит старику на тумбочку (часовой не имеет права взять деньги в руки) и скажет: «Не ворчи, старик, а лучше выпей за наше здоровье!» — «Ладно, выпью…»
Вот у этой-то Map. Егор, был великолепный турецкий костюм: белая тюлевая юбка, голубые атласная чалма, бом-бетка и шаровары, и все вышито серебром. Чрезвычайно красиво и богато и, надо сказать правду, ко мне очень шло: мой костюм был лучший и все любовались! Даже когда мы подошли к правой стороне, где царская ложа, государь обратил внимание и спросил директора. А мои завистницы, Репина, Панова, Совицкая, стоят сзади одетые в домино и вслух бранят меня, что я нарочно выставляюсь, чтобы прельстить. А я, напротив, как заметила, что государь смотрит, говорю Степанову, с которым ходила под руку по сцене: «Пойдемте, зачем вы остановились?» — «Да как же мы смеем идти, когда государь обратил на нас внимание». Когда в конце галопа мы летим вперед и подле самой рампы кавалер приподнимает свою даму и перекидывает справа налево, а наша пара — в первой линии — была крайняя к царской ложе, то Степанов, приподняв меня очень высоко, довольно громко сказал: «Яко до царя вас подымем!» Я испугалась, но Сг. заметил, что государь улыбнулся. Вот потому, я думаю, он улыбнулся и при встрече со мною в Петергофе, зная, что я в Москве первая драматическая актриса, а он видел меня как танцовщицу. «Вы приехали посмотреть Петербург и полюбоваться нашими артистами?» — прибавил государь, указывая на стоявшую тут m-me Аллан, и начал ей говорить по-франц., что я первая московская драм, артистка. Следствием этого милостивого внимания было то, что после спектакля, за ужином, все оказывали мне особенную любезность.
