Я заметил, что мир проявляется через множественность форм. Охарактеризуем эту множественность, сказав, что каждая личность есть бесконечная совокупность личностей, каждая точка пространства есть бесконечная совокупность точек, каждый рассказ есть бесконечная совокупность рассказов.
Существует точка зрения, что слова соотносятся с миром, как хорошо подобранная перчатка с рукой. Для каждой вещи есть слово, ее именующее, для каждой вещи есть слова, которые объемлют ее и определяют, описывают и изображают. Слова, соответствующие ей и не соответствующие. Я же считаю иначе. Слова образуют свой собственный мир; их контакты с миром чувственного опыта хрупки и неопределенны; связь между словом и объектом тонка и непрочна, как паутинка; каплями утренней росы висит на этих паутинках груз личных ассоциаций, неоднозначностей и индивидуально понимаемых условностей. Слова не обволакивают вещи, не вмещают их, но лишь намекают на перспективу, ненадежную и бесконечную.
Это уподобление паутине имеет свои ограничения (как и любое рассуждение по аналогии), но есть у него и преимущества. Мы можем смотреть на язык как на сеть, сплетенную нами в надежде поймать нечто, вечно от нас ускользающее. И мы должны хранить неусыпную бдительность, дабы не попасться в нами же созданную ловушку.
Кроме того, эта идея неявно предполагает, что там, во внешнем мире, есть нечто, могущее быть пойманным. А не может ли быть, что в отсутствие языка все вещи теряют смысл, подобно тому, как в отсутствие света они теряют цвет?
Все есть вода. Не только река, — мост, на котором я стою, есть иная разновидность воды, и статуи, его украшающие, они тоже одна из форм той же самой субстанции, того же извечного принципа. Серые облака, плывущие над городом, суть очевиднейший тому пример, но также и воздух, коим я дышу, и время, протекшее, пока эти мысли текли сквозь мое сознание, и даже самые эти мысли; все есть вода, текущая в воде, водою поддерживаемая.
В то, иное время (время, о котором некоторые из нас все еще стремятся написать, однако теперь страсть их питается одной лишь ностальгией) было ощущение (иллюзорное), что слова, нами порождаемые, излучаются из единой точки, центра, правильным пучком, словно проецируемые через линзу. И что в сознании читателя они могут снова собраться в изображение этой изначальной точки. Единые и согласные в своих усилиях, мы были тогда, по сути, оптическим прибором, сквозь который преломлялась и фокусировалась реальность мира.
