Час спустя Плосконос и воевода сидели один против другого за семейным длинным столом, который был обильно накрыт только для уединившихся мужчин. В бронзовом подсвечнике горели все три свечи, и язычки пламени заговорщически поигрывали жёлтым светом и тенями на стенах просторной столовой, на овалах лиц и рук, на столешнице и на ближайшем своде потолка. Чтобы хозяина и гостя не потревожили, обе двери, из передней и в поварскую, были плотно закрыты, и за ними не слышалось ни шороха. Уже насытившись, но не прекращая откусывать, вяло жевать и отпивать вино, они негромко и доверительно вели серьёзный разговор, как если бы были давно знакомыми союзниками и обсуждали военную обстановку.
– Подлое у меня положение. – Князь Прозоровский наконец-то дождался того, кто способен его понять, перед кем можно вслух произносить мрачные мысли, сложившиеся в отчётливые слова и предложения. – Хуже не придумаешь. Обложенным собаками медведем воеводствую.
Он взял было кусок ветчины с хреном, но отложил на серебряное блюдо и отхлебнул из серебряной чаши с отчеканенным оленем.
– Государственные дела не только на войне жертв требуют, – и сочувственно, и насмешливо заметил Плосконос.
– Да-а уж, – протянул воевода, глядя в чашу, на игру отсветов язычков пламени в красном вине, – требуют. На Дону против казачьего буйства верные стрелецкие и солдатские полки стоят. А я здесь голыми руками с теми же казаками справляйся.
– Да где ж столько верных полков для тебя взять, когда такая война? – не то всерьёз, не то насмешливо возразил Плосконос. – Вот если бы шах подавил раздоры в своей Персии, да стал зариться на эти земли, захотел бы воспользоваться войной, как Турция, тогда, может, и дали бы тебе полки, чтобы казаки не дразнили шаха. А пока шах не страшен, с казаками связываться нет причины. Прислали тебе "Орёл" и будь рад. И на Дону такого чудо-корабля нет. – Не слыша ответа от насупившегося в обиде воеводы, после краткого молчания посерьёзнел и спросил испытующе, понижая голос: – А что, капитан «Орла», немец этот? Бутлер, что ли? Как он, надёжен?
– А дьявол его разберёт, – мрачно отозвался воевода. – Недавно жёлтым атласным кафтаном, тонким бельём одарил его из личных доходов. Обедать чуть ни каждый день ходит ко мне. Задабриваю, как пса приручаю. А не знаю, как себя поведёт. Пока верен. С другой стороны, куда ему деваться – ему, да другим наёмникам, английскому полковнику Фоме Бойлю, прочим немцам? Поместий у них нет, одно жалование на царской службе. Трезво рассудить, вроде бы можно положиться. А полного доверия не испытываю, тёмные они лошадки, чужие, сегодня здесь, завтра там... – Он пристально взглянул в глаза Плосконоса, словно хотел в их глубине найти однозначного подтверждения или опровержения сомнениям. – А вдруг Разин им сейчас предлагает больше? Он, сучий сын, может на такой шаг пойти. Чую, что может. – Вернув взор в чашу, продолжил: – Одна надежда, что здраво поразмыслят. Царское жалование надёжно, а разбойничье счастье переменчиво, как бы позже не пришлось ответ на пытке и плахе держать. – Упоминание о возможных переговорах Разина за его спиной задело за живое, разгорячило его мысли и слова. – Сам посуди, каково мне, – не вполне трезво стал признаваться он в тайных помыслах. – Гоняли его воеводы, гоняли, как отъявленного разбойника, пока он не окреп. А теперь он чуть ли ни наместник здешнего приморского края и в товарищах мне. Где справедливость царской службы, а?
