С того самого мгновения, когда возле рижской крепости ядро неприятеля взорвало землю, подбросило его вместе со скачущим жеребцом и обожгло правую ногу, Удача жил отрывками впечатлений, к которым будто выныривал из долгого плавания в глубинах океана беспамятства. И впечатления эти было трудно отличить от сновидений. Первое из них напоминало чёрный непроглядный туман, сплошным покрывалом обволакивающий слабеющий разум. Потом в тумане образовался просвет, и, ангелами войны от облаков ливонского неба к нему спустились, в боевых доспехах склонились над ним царь и Ордин-Нащокин. Словно доносящиеся с небесной высоты, его слуха достигали приглушённые отрывки их разговора.
– Это моя вина, – не скрывал огорчения царь.
Кто-то невидимый отвлёк царя и почтительно, как говорят придворные лекари, заверил:
– Ваше Величество, я удалил осколок из голени. Рана не опасна. Но у него сотрясение головы от удара о землю. Две недели покоя и сна поставят его на ноги.
Царь посмотрел в лицо Нащокину и будто решился довериться.
– Афанасий, – сказал он вполголоса, – меня тревожат последние тайные донесения, которые из Москвы присылает Матвеев. Победив в войне здесь, можно проиграть её там. Надо скрытно, без шума пресекать заговоры и попытки вызвать народные волнения до нашего возвращения. Матвеев на виду, ему, голове Стремянного полка это не под силу. – Он указал на Удачу. – Я говорил с ним о таком поручении. Если бы ни досадная случайность, которой ты свидетель, он бы уже отправился в Москву и там сам о себе позаботился, не привлекая внимания. Но теперь его повезут туда, как раненого. На месте он будет через полторы недели. На первые дни, пока окончательно не поправится, ему нужен уход. Сам понимаешь, лучше, чтобы об этом не узнали во дворце. Пусть поживёт у тебя, как твой дальний псковский родственник.
По знаку царя его стали поднимать, и пронзительная боль кинулась от ноги, заметалась по телу, пока разум не пронзило раскалённой иглой, не накрыло мглой. Потом, в пути его несколько раз будили, всегда поздними вечерами и при свете костра, чтобы напоить каким-то горьким отваром, и, казалось, благодаря отвару, он снова погружался в забытье. Сам он очнулся от знобящей утренней прохлады. И смутно догадался, что повозка стоит в подворье, а с него сняли шерстяной плащ. Сквозь белесую паутину, которую не было сил удалить с глаз, он увидел освещённых солнечным сиянием новых ангелов, которые были верхом и с сёдел разглядывали его с нескрываемым девичьим любопытством. Морда гончей неожиданно сунулась откуда-то сбоку и лизнула в губы.
