— Как вы думаете, — спросила Лида, — его убило здесь или?..
— Кем он был?
— Я не знаю. Он был химиком, кончил университет…
— Значит, был начхимом… Но в пехоте, Лида, начхимы очень скоро превращались и в ротных, и в помкомбатов, а то и во взводных. Может быть, он принял какую-то из рот и тогда погиб там… Но и здесь можно было быть убитым сколько угодно. Видите — Усово. Там были немцы.
— Мне бы хотелось пройти… туда. Но вы, наверное, устали?
— Пойдемте, — согласился я сразу.
День клонился уже к вечеру, и мне захотелось увидеть заход солнца за бывшим полем боя — незабываемы зловещие, багряные зимние закаты, когда раскалённый диск солнца заваливался за острые крыши сараев и изб Овсянникова, а от чёрных сожжённых танков на поле ползли длинные лиловые тени.
Я повёл Лиду прямо через лес, не став кружить по старым тропам, которыми ходил когда-то, чтобы выйти быстрее к полю.
Когда мы вышли к нему, на том месте, где стояло когда-то Овсяввиково, уже кровянело закатное небо. Мы присели на опушке, я завернул махорки и закурил.
— Вот видите это поле… Его надо было пройти. Вот там, — я показал рукой, — стояли подбитые наши танки, а около них обожжённые мёртвые танкисты…
И вдруг меня прорвало: я начал бессвязно, путаясь и повторяясь, рассказывать про наше последнее наступление на Паново… Она слушала, не перебивая, и только после паузы, которая наступила после того, как я сказал: «Я подполз к пулемётчику…», она оказала:
— Вам не хочется рассказывать дальше? Тогда не надо.
— Нет, раз уж начал — буду до конца… Вы понимаете, ноги у меня действительно не работали, будто не свои были. Я подполз к пулемётчику и сказал — у меня с ногами что-то, я не могу идти… Мог бы и не говорить этого, а просто приказать ему оставить ручной пулемёт: мне, а самому идти с цепью. Но я хотел как-то объяснить… Он в лице изменился, глянул на меня с усмешечкой такой — дескать, не охота самому идти, так меня посылаете, — а потом губы у него задрожали, лицо побелело и такая тоска хлестнула меня из его глаз, что я отвел взгляд, пробормотав: «Вы поняли? Идите». Он ничего не ответил, подвинув мне резко пулемёт и пополз к взгорку, где лежал умерший татарин, взял у него винтовку и залег около остальных бойцов…
Я замолчал, завернул ещё цигарку и взглянул на Лиду. Она сидела, подперев подбородок ладонями, и смотрела на поле. Оранжевое солнце зашло уже краем за посиневший горизонт, а вокруг дали затуманились голубой дымкой. Закат был таким же, как и двадцать лет назад. Только не было Овсянникова, не было Панова, а было только одно поле, уходящее в бесконечность.
