Во всяком случае она пытается. Она пробует составить эту нелегкую смесь. Здесь мне необходимо рассказать о том, что я понял лишь позднее. Однажды я приехал к ней на обед чуть раньше часа. По телефону она мне сказала, что желательно быть у нее пораньше. Она так об этом просила, как будто это было чрезвычайно важно. «У меня будет еще один гость. Это вам не помешает?» По телефону, не знаю почему, она обращается ко мне на «вы». Да еще с этими своими формулировками, будьте добры, пожалуйста, как это мило с вашей стороны, формулировками механической куклы, вечно невпопад, которые я пытался было исправить, но безуспешно. В письмах она тоже обращается ко мне на вы. В последний раз ей нужно было съездить на неделю в Акапулько, чтобы сфотографироваться для новой серии плакатов. Она написала мне восемь писем. У нее крупный детский почерк. Ее письма короткие, но в каждом из них обычно есть одна фраза, я не знаю, как точнее сказать, одна какая-то цельная, какая-то резкая фраза, фраза, резко напоминающая о связывающих с ней узах. «Нет, это мне никак не помешает. Нисколько». Я даже не подумал спросить, кто этот второй гость. Ко всем этим симптомам, которые здесь перечисляю, я должен упомянуть еще об одном, и я тороплюсь сказать о нем, потому что очень скоро оно уже не будет соответствовать действительности: жизнь Кризи, я хочу сказать, все то в ее жизни, что не касается меня, меня не интересует. Или я отказываюсь этим интересоваться.
Я не спросил у нее, кто этот второй гость, как после нашей встречи в ночном ресторане не спросил у нее, кто были тот высокий молодой человек и та молодая блондинка. Я называл это деликатностью. А истина заключается в том, что мне необходимо устранить из своего сознания ту тревогу, которую я испытываю всякий раз, когда покидаю Кризи, и в том, что для этого у меня нет никакого иного средства, кроме как верить в Кризи, сведенную к своему простейшему определению, Кризи иллюстрированных журналов и плакатов, Кризи, которую в ночных барах приветствуют грохотом самого большого барабана, стальную Кризи, которая сумела до этих пор проводить время без меня; мне необходимо поместить все это в успокоительную для меня рубрику: профессиональная жизнь Кризи; мне необходимо верить в то, что все, что она делает в мое отсутствие, что я делаю в ее отсутствие, заключено в скобки, где не происходит ничего такого, что могло бы нас задеть, или что могло бы для нас иметь хоть какое-нибудь значение. Хотя я ведь получал немало предупредительных сигналов. Был ведь тот ночной телефонный звонок, был момент, когда среди зеркал и грохота тамтамов, О Jericho, Jericho, я вдруг увидел, как моя Кризи куда-то исчезла, а вместо нее появилась другая Кризи, которая одновременно и звала меня на помощь, и давала понять, что не будет ждать меня вечно. А еще однажды я сопровождал Кризи на фотосеанс. Это было на улице Акаций, в какой-то студии, в просторной коробке из стекла и бетона, на шершавых стенах которой все элементы декора были тщательно отделаны, вплоть до мельчайших деталей: уголок гостиной, ванная комната и уголок для отдыха, причем из-за этих деталей все остальное выглядело еще более пустынным. Там фотограф, почта без слов, глядя куда-то в сторону или куда-то внутрь, опрокидывая мебель, заставлял Кризи садиться не на стул, а на его спинку, заставлял ее вскарабкаться на лестницу, завертывая ее в огромную зеленую бумагу так, что снаружи оставалась одна голова, потом заставлял ее просовывать ногу в дырку в этой зеленой бумаге, потом помещал ее в ярко-красный обруч, потом заставлял ее принимать позу йога, потом раскладывал вокруг нее стальные ленты, потом совал ей в руки плюшевого медведя, потом, почувствовав неприязнь к медведю, заменял его отбойным молотком, потом подвешивал мобиль, потом включал освещение, от которого то на потолок, то на стены падали огромные тени от Кризи. Сам же он, чтобы сфотографировать ее, ложился на пол, ползал по бетону, вскарабкивался на два ящика, запрокидывался, переворачивался, снимал ее, свесив голову вниз и зажав фотоаппарат ногами, выкрикивал какие-то непонятные для меня, смахивающие на заклинания колдуна указания, прыгал в своей розовой рубашке и все время смотрел куда-то внутрь своим полым взглядом, словно это был не его взгляд, а взгляд фотоаппарата, словно он смотрел не на Кризи, а уже на ее фотографию, и всякий раз, когда щелкал, как ловушка, щелкал его фотоаппарат и мгновение попадало в эту ловушку, моя застывшая Кризи оказывалась пойманной в западню. Сначала я смотрел на все это с любопытством. До того момента, когда посреди этой стеклобетонной коробки мною овладело острое чувство тревоги, до того момента, когда я заметил, что эта Кризи — это тоже Кризи, другая Кризи, которая существует, такая же настоящая, как и моя Кризи, но погруженная в тот мир, который мне дозволено лишь созерцать, не проникая в него; до того момента, когда я заметил, что профессиональная жизнь человека, в том случае, когда она открыта для публики, имеет и свою сугубо скрытую сторону, где действуют магические проявления, пришедшие из глубин личности, и где страсть может утомляться так же, если даже не больше, как в любви. Я тут упомянул о колдуне.
