Григорий Захарович, обернувшись на шум, увидел ее уже на цементном полу. Подбежав, стал ощупывать голову, руки, ноги.
— Ну что ты, Красная Шапочка, разве можно такие виражи делать? Что ты?
Когда он притронулся к правому колену, Лешка невольно застонала, но, собрав силы, приподняла голову:
— Пустяки.
Альзин осторожно взял ее на руки, понес к медицинскому пункту, успокаивая, как маленькую:
— Ничего, ничего, деточка, сейчас йодом тебя смажем, пойдешь вечером на танцы. Больно?
— Очень, — призналась Лешка жалобно, с трудом приоткрывая побелевшие губы.
Нет, йод не помог. Нога стала вдвое толще, приобрела зловещий сине-зеленый цвет. В больнице, куда отвезли Лешку, она пролежала двенадцать дней. Перелома не было, но рваная глубокая рана не сразу затянулась. Правда, на седьмой день Лешка уже смеялась и заявила Потапу, пришедшему с Верой и Надей, что присмотрела в магазине, еще до своего полета, мотоцикл.
— Люблю скорость! — пояснила она свое желание купить мотоцикл.
— Да уж видели, что любишь, — добродушно буркнул Потап.
Вообще посетителей у Лешки в эти дни множество. Вот не предполагала, что ее падение вызовет такой переполох. Кроме родителей и Севки, приходили Анжела, Аллочка Звонарева, Валентина Ивановна, Панарин.
А Лешка все поглядывает на дверь палаты, словно ожидает еще кого-то, В дверь неловко входит Шеремет, неуклюжий, в белом широком халате не по росту. Еще издали, разыскав ее глазами, спрашивает:
— Летчица здесь лежит?
Лешка вспыхнула от радости: пришел-таки!
— Здесь, здесь, — откликнулась она. — Садись вот на стул. А у меня сегодня уже были ребята… Садись же…
Шеремет присаживается на край стула. И вдруг… Нет, не может быть! Да, она не ошиблась — от Виктора попахивает водкой Совсем немного, но попахивает. От ее радости не остается и следа. Лицо бледнеет, глаза становятся холодными.
— Ты меня ни капельки не уважаешь! — гневной скороговоркой произносит она.
Шеремет сразу понял, в чем дело.
— Да я один глоток… Ребята затащили…
Превозмогая боль, Лешка садится. Смотрит на Шеремета непримиримо.
— Уходи! — требует она. — Такого я не хочу видеть!
Шеремет поднимается, ошеломленный этим взрывом негодования, пятится к двери.
— Я попрощаться… Уезжаю навсегда… Не сердись… — И исчезает.
А Лешка, уткнувшись в подушку, ревет. Ревет долго, растирая кулаками слезы. И все же решает, что поступила правильно, что нельзя мириться с таким безобразием, особенно если человек тебе не безразличен.
Шеремет бредет с потертым чемоданчиком к вокзалу. Так уходил когда-то отец. Может быть, тогда, лишившись матери, надо было в знак протеста против лжи покончить с жизнью? Нет, мать не стоила этого. Поглощена собой, только собой. Пропитала дом ложью. У них в семье никто не играл на пианино, но оно всегда стояло открытым, с развернутыми на пюпитре нотами.
