Из спальни слышен звук швейной машинки, а в детской визжит Катержинка, Марек смеется, наверное, играет с ней в лошадки или качает на качелях, качели и кольца висят в дверях, но я, говорят, слишком тяжелая.
— Гедвика, иди примерь. Надеваю на себя это старье.
— Стой прямо. Становлюсь прямо.
— Убери еще немного, — советует бабушка, — висит как на вешалке.
Мама сердится. В губах ежиком торчат булавки. Если бы она меня сейчас поцеловала, пошла бы кровь.
Но она меня не поцелует, можно не беспокоиться. И не обнимет.
Она холодная и далекая. Я уже не зову ее Звездочкой, называю Полярной звездой.
— Что ты морщишься? Я тебя уколола?
— Нет.
Поворачиваюсь по ее указанию кругом. Потом снова стою. И снова поворачиваюсь. Хоть бы скорее.
— Что ты такая замученная. Что с тобой?
— Ничего.
Мама вздохнула. Стащила с меня пальто. Уходит. Пусть уходит, ничего я у нее не прошу.
Из спальни слышно каждое слово:
— У тебя на нее аллергия, Вера. Но ведь это такая тихая де вочка.
— Почему же ты не оставила ее у себя?
— Я? Ну знаешь!
— Я бы тебе платила. И ты могла бы еще получать пособие в Национальном комитете.
— Требовать алименты, значит? А вы для этого слишком чистые, да? Сама заварила, сама и расхлебывай. Тогда достаточно было открыть окно, она и весила-то всего килограмм, а теперь ее уже не спровадишь со света.
Что скажет, что скажет мама? Что скажет мамочка?
Что она скажет на это?
Ведь должна же она ответить бабке?
Молчит.
Она, значит, молчит. Моя мама молчит.
Она молчала и тогда, когда у меня был жар и бабка впервые ске зала это, а я не поняла. Тогда она сказала это тоже совершенно спокойно, как будто я муха или муравей и меня можно было растоптать и идти дальше.
Достаточно было открыть окно.
Окно.
Открыть окно, и меня бы не было.
— Вера, девочка тебя любит.
— Но она ведь круглая дура. Это сказала мама. Моя мама.
И она права. Я была дура, что ее любила. За что? За то, что она красивая? Так ведь она ходит к косметичкам. Что добрая? Смотря к кому.
Теперь я ее больше не люблю, ни ее, ни бабку, они ничуть не лучше, чем Удав, но тот хотя бы чужой.
Достаточно было открыть окно, чтобы я умерла. Пусть откроют даже все окна во всей квартире, но я им такого удовольствия не доставлю, назло им не умру, назло.
Удивительно, пока я маму любила, мне было грустно, а теперь вдруг стало весело и легко. Так легко, как будто я сняла туфли, которые жмут.
— Долго ты будешь возиться с уроками?
Я не поворачиваюсь. Притворяюсь, что не слышу. Наклоняюсь и пишу первую фразу: «Я очень рада рождеству».
