— Кто такой?! — крикнул Лукьянчиков.
Незнакомец не ответил, шагнул от окна и снова растворился в темноте.
— Кто такой?! — повторил Лукьянчиков.
— Свой, не бойся! — донесся из темноты резкий, незнакомый голос.
— Чей свой? Чего прячешься? — Лукьянчиков приблизился к будке.
— А ты отгадай!
— Такого голоса не слышал.
— Тогда узнавай по обличью.
Человек вышел из темноты на свет.
На незнакомце все было солдатское: длинная помятая шинель, высокая серая шапка, сапоги, в левой руке сундучок, правая засунута в карман шинели.
«Однако Шатров! — пронеслось в голове Лукьянчикова. — Но нет? Шатров носил широкую бороду и усы, говорил не громко».
— Не признаю, — мотнул головой Лукьянчиков.
— А Шатрова помнишь?
Солдат поставил на землю сундучок и протянул руку.
— Никита Аверьянович! — Лукьянчиков кинулся к Шатрову.
— А я-то думаю, кто такой крутится около моей будки.
— Кручусь потому, что не знаю, как быть: то ли задержаться и расспросить, то ли без остановки идти по старому адресу.
— А мы тут не раз вспоминали тебя. Письмо твое зимой читали в бараке скопом. Ждали — пришлешь еще весточку, но ты как в воду канул: ни семье, ни нам. Пошли в будку! Там отдохнешь малость с дороги и расскажешь. На побывку или как?
— Какая там побывка! — Шатров взмахнул пустым рукавом. — Видишь?
Лукьянчиков молча кивнул.
— А рассказать я тебе и всем расскажу, но не теперь. Сейчас надо… — в голосе Шатрова послышалась тревога. — Скажи, как тут моя семья?
— Да ты вот что, Никита Аверьянович, — торопливо начал Лукьянчиков. — За семью шибко не печалься. Смертей у них не было. Сама-то работает сейчас в ремонтной артели. Петька живет в Левшиной, в работниках, а Настя недавно уехала в Протасовку, пристроилась в прислуги к каким-то господам. Очень туго было зимой, когда были все вместе.
— Да… — задумчиво протянул Шатров. — А конь?
— Его она продала еще прошлой осенью за три пуда муки.
— За три пуда?! А ведь мне-то зимой писала, что работает на коне: так же, как когда-то и я. Дела… А я надеялся…
Хотя Шатров и не сказал, на что он надеялся, но Лукьянчиков понял — на коня — и уставился на пустой рукав. «А зачем тебе теперь конь? Разве сможешь ты, однорукий, работать на нем?» — говорил его взгляд.
Шатров понял Лукьянчикова, покашлял, будто запершило в горле, сказал:
— Плохо…
— Плохо, Никита Аверьянович, у всех, не у тебя одного.
— Знаю. Только у таких, как я, хуже плохого. Куда я теперь: ни работать, ни стрелять.
— Аль не надоело стрелять?
— Надоело, да еще как, но стрелять, однако, еще придется. Ну ладно, об этом после поговорим.
