Окрестности города Мерзифон (Турция).
19 марта 1940 года, 14 часов 25 минут.
Война войной, а обед по распорядку — эту нехитрую солдатскую мудрость озвучил Генке Бюндель, когда егеря неожиданно побросали все дела и потянулись к подъехавшей полевой кухне.
— А разве не надо ждать приказа на получение пищи? — удивился мальчик, но взял посуду, ложку и тоже двинулся к раздаче.
— Ну, когда в казарме, коньечно надо, — пожал плечами оберягер. — А в боевой обстановке, какой же дурак будет устраивать построеньия и водить на обьед строем? А если авианалет? Вон, погльяди, Гейнц, — Курт ткнул рукой куда-то в сторону, — набльюдателей за ньебом никто с позиций не снимал. Сейчас поедим и их сменьим. Наша с тобой очерьедь дежурьить.
— Als die Steine zu schleppen,[16] — заметил Гена. Разговорный немецкий он усваивал быстро, хотя на сложных словах все еще запинался.
— Du hast recht,[17] — ответил горнострелок.
Первого, что вызвало среди солдат некоторое неудовольствие, повара не привезли, зато каши, жирной, с большим количеством крупных кусков мяса, дюжий бешлагмайстер, стоявший на раздаче, наваливал от души.
— Wohin? — аж поперхнулся Генка, когда в его котелке оказался полный, с горкой, черпак каши. — Ich kann nicht soviel essen![18]
— Wer frist viel, den wird General, Junge! — хохотнул кашевар. — Der Folgende![19]
— Я же лопну, — пробурчал парень, отходя от полевой кухни.
— Не дьелай этого рядом со мной, Гейнц, — хохотнул Бюндель. — Не люблью стирать.
— Твою форму после сегодняшнего все равно уже ничем не отстираешь, Курт, — парировал Кудрин и показал оберягеру язык.
Форма у егерей, за полдня работы, и впрямь была пропылена до состояния половичка, не один год пролежавшего на пороге дома.
Свою неспособность справиться с таким количеством еды он, правда несколько преувеличил. Влезло все — удивительно вкусной оказалась каша, совсем не похожая на то, чем кормили в приюте. Нет, там, конечно, тоже не помои давали, но такой вкусноты как-то не попадалось.
— Hast du aless gegessen?[20] — дружелюбно поинтересовался Бюндель полчаса спустя.
— Ыхы. — Генка сидел и отдувался. — Глаза боятся, ложка делает. Наелся до одышки… Уф. Прям как дурак на первый день Пасхи, чес-слово.
Несколько мгновений оберягер переводил для себя этот словесный пассаж, а потом расхохотался.
— У русских очьень образный язык. Встать-то сможешь?
— По… ох… попробую, герр оберягер.
— Пойдьем уж, обжора, — хмыкнул наставник и вручил парню бинокль. — Будьем учить тьебя военному ремеслу. Ну, и немецкому, заодно, а то Папаша Браунбёр обещьял с мьенья шкуру содрать за твое знание языка.
