Темнело. Бальдазар уже полностью вычистил все пространство сердца на глубину трех футов, но до удовлетворения было еще далеко. «Шесть футов, – думал он, – шесть футов и ни дюймом меньше». И кто поставит ему в вину, что он то и дело бросал взгляды на занавешенное окно второго этажа, на окно возлюбленной, в надежде увидеть ее там? Если даже она и смотрела, если знала, что он делает из любви к ней, и видела напряженные мышцы его рук и его сильную гибкую спину, то не подавала виду. Не отчаиваясь, Бальдазар продолжал копать.
Было, наверное, около полуночи, вокруг царила могильная тишина, и Бальдазар работал при бледном свете восковой луны, когда у северного края ямы, где с трогательным изяществом сходились две половинки сердца, появились двое.
– Эй, макаронник, – крикнул ему один. – Не знаю, что ты о себе возомнил, но ты смущаешь мою невесту, и я намерен положить этому конец!
В лунном свете тень мужчины была такой огромной, что легко могла бы соперничать в размерах с тенью буйвола или медведя. Тень второго была пониже, но не менее широка в плечах. Снова стало тихо, слышалось только, как лопата цепляет землю, а земля шлепается в наполняющуюся тачку.
Он не был крупным, этот Бальдазар Форестьере, но сотни тонн грунта, перекиданных им, сделали его мускулы стальными, так что, когда на него напали, он защищался, словно был в два раза здоровее, чем на самом деле. Однако силы были слишком неравны, и Хирам Броудбент, разогретый отличным кентуккским бурбоном со своевременной помощью Кэльвина Томпкинса, кузнеца и боксера-любителя, вполне мог сровнять Бальдазара с землей. Как только он упал, Броудбент и Томпкинс начали пинать его своими тяжелыми башмаками, пока тот не перестал шевелиться.
Когда Бальдазар выписался из больницы, то был совсем другим человеком, – по крайней мере, образ Ариадны Сиагрис больше не тревожил его разум. Вернувшись домой, он уселся в деревянное кресло-качалку и проследил взглядом за плавными линиями земляных стен кухни, где они переходили в стены атриума, а затем его глаза остановились на одиноком стволе авокадо. Его загипсованная от локтя до запястья правая рука висела на перевязи, а тело под рубашкой было обмотано бинтами, словно у египетской мумии, удерживая на местах переломанные ребра. Однажды вечером примерно через неделю – «период траура», как он позже называл это время – Бальдазар очутился в самой дальней и глубокой комнате в конце коридора, ведущего к новому атриуму, где он планировал посадить лимонное дерево. А может и айву. В воздухе витало сверхъестественное спокойствие. Земля словно дышала с ним в унисон, дышала для него одного.
