— Заткнись, Эд, — гневно оборвала девица. — Извините нас, дорогой Савелий, что явились без предупреждения. Но мне правда надо с вами поговорить.
— Вижу, что надо, — теперь Савелий смотрел на нее с ласковой улыбкой. — Токо это ни к чему.
— Как ни к чему, Савелий?
— Судьбу промышляют не от скуки, от отчаяния. Когда деваться некуда. А тебе кто жить мешает? Красивая, богатая, все тебя обихаживают. Все у тебя есть. Зачем тебе судьба?
— Верно, батя, — восхитился Эдвард, — в самую точку попал. Все у ней есть, а чего нету, братаны дольют.
Вся компания, загрохотав, зашумев, ухватилась за стаканы. Настена подала свежей капустки. Ей было жалко девицу. На Руси никому нет счастья, а уж эта и вовсе звездный час прозевала. Чтобы знать ее судьбу, не надобно родиться Савелушкой. Ее судьба там, где помои погуще. Но видно ошиблась, потому что Савелушка говорил с ней тепло.
— Мечешься, — сказал он. — Это уже хорошо.
— Мечется, — опять встрял Эдвард, и в голосе зазвенела ярость. — Не хочет аборт делать. Уговори ее, мужик. У ней предок знаменитый. Прознает про наши делишки, за яйца подвесит. Верно, братва?
При этих словах побратимы заметно погрустнели, свеся на грудь буйные головы. Девица прошипела:
— Эдька, подлюка, еще слово, глаз выколю!
Савелий в охотку пожевал копченой колбаски.
— Давайте так, господа! Вы на воле покурите, а мы с девушкой обмолвимся словцом.
— Брысь отсюда! — цыкнула Гиля и глянула на Савелушку уж совсем каким-то преданным, песьим взглядом. Братва, прихватив пару бутылок, послушно потянулась на двор. Настена затаилась за занавеской.
Савелий обратился к девице с еще пущей лаской:
— С порчеными давно якшаешься?
— С детства, Савелий. Сволочи правду сказали: папочка у меня один из первых по Москве людей. Банкир, миллионер, теперь в правительстве сидит. Он меня и сбил с пути. Изнасиловал, когда мне тринадцати не было. А уж дальше само покатилось.
— Грех тяжкий, — кивнул Савелий. — С наскоку не отмолить. Обо мне откуда прознала?
— Бабка на рынке шепнула. Я у многих перебывала. К самому Чумаку ходила. Все напрасно. Не могу больше, тяжко.
— Чего же боишься, жить или помереть?
— И то и другое.
Савелий протянул к ней руку, погладил по щеке. Девушка пылко поцеловала его ладонь.
— Твою беду не поправишь. Яд не в тебе, в воздухе.
— Оставь здесь пожить, — взмолилась девица. — Услужать буду, что хочешь делать. Ну пожалуйста, оставь, пригожусь ведь.
Различив блудливый блеск в ее очах, Савелий отстранился.
