— А что случилось? — спросил Гуля, принимая в руки маленький бумажный квадратик.
— Слава Богу, ничего особенного. Антон Ильич сам, если пожелает, как приедет и все расскажет.
Старик откланялся и ушел, а Гуля тут же развернул записку. Там были две всего поэтические строчки, ни о чем, собственно, Гуле и не говорящие:
«Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу…»
«Что за ерунда? — пожал он плечами. — В лесу? Чепуха какая-то!» Но, по крайней мере, за соседа можно было теперь не волноваться. Уехал? Что ж, взрослый самостоятельный человек — имеет право…
Однако, по дому все равно расползлась зловещая весть о безвременной кончине Антона Бушуева. У дверей его комнаты собрались некоторые жильцы и оживленно обсуждали сложившуюся ситуацию.
— Вот негодяя Ипполитыча посадим, отравителя подлого, — возмущенно кричала Анна Григорьевна, — и еще одна комната освободится. Две будут свободны.
— Нет худа без добра, — вторила ей Тоська, незаметная обитательница маленькой угловой комнаты на втором этаже.
— Я, как председатель домового комитета, постановляю: одну комнату нам с Николаем. Нам детей еще рожать! Вторая — пусть хоть на усмотрение ЖЭУ. А я своего добьюсь.
— Чего это тебе? — подал голос кто-то из жильцов. — Есть более нуждающиеся.
— Цыц! — прекратила прения Анна Григорьевна. — Я на всех управу найду…
Гуля не вмешивался. Он даже не стал объяснять про записку. Впрочем, что в этой записке и было? Лес какой-то? Бред полный! Посочувствовал, правда, немного Ипполитытчу, но разве против Анки попрешь? «Все утрясется, устаканится само собой», — убаюкал он свою совесть и отправился на работу.
Вечером они неспешно прогуливались с Аликом по улице Коммунальной в сторону Троицкого Собора (и, соответственно, Гулиного дома). Когда проходили мимо Мироносицкого кладбища, Алик приостановился и кивнул в сторону кладбищенской ограды.
— Любил я раньше старые кладбища, такие вот, как это, со вросшими в землю могилками. Есть в них все-таки какая-то притягательная сила, по крайней мере для меня. Побродишь, постоишь возле чьей-нибудь могилки, прочтешь надписи, на черту меж датами посмотришь. Ведь целая жизнь уменьшается в этой краткой черточке. Целая жизнь, Борис! Сядешь, затем, посидишь на какой-нибудь затерянной в зарослях скамеечке, подумаешь. Так хорошо думается. Мысли какие-то особые приходят, четкие, глубокие. И вечный вопрос: что есть цель человеческой жизни? Иногда в такие минуты кажется, что вот-вот и прояснится. По крайней мере, до боли понятно, что человеческое существование включает в себе не только смысл устроения собственных судеб на земле. Иначе говоря, счастье деятельного существа как цель его деятельности, абсурдно. Иногда я кажусь себе, — как сказал Розанов о человеческой природе, — как бы медленно прозревающим глазом, у которого ко всякому понятию и усвоению есть заложенная от природы предрасположенность. Но когда все это мне откроется в мире отражений и теней, неведомо. Вот вопрос.
