Ночная нянечка говорит мне о нём, о несчастном. Уже не в первый, и не во второй раз.
— У него уже матрац сгниёт скоро. А он — такой лоб здоровый, что мне его ночью будить страшно!
— Да вы же у нас — герой! — отвечаю я. — Чего же страшно?
— Да здоровый… Ещё зашибёт!
И ночная нянечка смеётся. Она — хорошая, добрая женщина. Простая. Сколько поколений интернатских, одно за другим, она поднимала, и поднимает ночью. И ничего не слышит хорошего в свой адрес, даже простого «спасибо». Скорее, наоборот.
Потому что трудно говорить «спасибо», если тебя будят ночью. Сначала в двенадцать, а потом — в четыре часа утра. А некоторым — и с утра трудно говорить «спасибо». И в обед, и вечером. Но это — я уже совсем о другом.
— Потерпите немного! — говорю я ей. — Я его в больницу буду класть, в конце мая. Договорилась уже, в специализированное отделение.
Уже совсем чуть-чуть, совсем мало осталось времени. И каникулы. Весна… И душа просит лета, просит тепла…
В изоляторе Наденька уже кормит больных. Она их всегда кормит пораньше. Тоха сидит в изоляторской столовой, вместе с другими больными, и наворачивает за обе щеки.
— Ну, герои, привет! Как дела? — спрашиваю я жующую публику.
— Хорошо, хорошо!
— Тоха, голова не болит?
— Не-а!
— А не кружится?
— Нет.
— Не тошнит?
— Нет, вы что!
— Вот и прекрасно. А теперь глаза зажмурь! Изо всей силы.
Надо, всё-таки, кое-что проверить.
— А зачем? Зачем зажмуривать? — интересуется Тоха. Остальные даже есть перестали.
— Надо! — не нашла я ничего другого, чтобы ответить.
— Ладно… — Тоха зажмурился.
— И я буду жмуриться! И я! И я!
И все за столом закрыли глаза, и стали щупать друг друга, как слепые.
— Ну, хватит, хватит, — остановила их я. — Теперь — зубы оскальте. Вот так.
И я показала, как. Все зарычали.
— Теперь — покажите языки.
Что все и сделали, с удовольствием.
— Ну всё, молодцы. А на прощание — закройте глаза и достаньте пальцем до носа. Так, сначала одной рукой, потом — второй. До своего носа, а не до носа товарища!
Очаговой симптоматики у Тохи не видно. Не рвёт, не тошнит. Сотрясение если и есть, то незначительное. Отлежится.
Тоха, готов будь, я тебя перевяжу после завтрака. А ты как себя чувствуешь, Анютка? — спросила я свою больную с болями в животе. С утра температуры у неё не было, но она была вяловата и ела плохо. Каша была почти не тронута.
Нехорошая всё-таки она, эта Анютка. Бледная, прямо прозрачная.
Поноса не появилось, аппендицит — тоже был маловероятен. Ладно, пусть лежит. Кровь бы ей сдать. И мочу. Надо, надо. Я оборачиваюсь в дверях столовой:
